Почувствовав редкий прилив жалости к нему (а заодно и к себе за то, что терплю его выверты), я сказал:
– Мне кажется, вас что-то тревожит.
Сказал я это зря. Хранитель терпеть не мог жалости и презирал жалелыциков, особенно тех, кто жалеет себя.
– Тревожит! Что ты можешь знать о тревоге? Вот послушал бы, как механики просят меня снарядить экспедицию в туманность Тверди, тогда и говорил бы, будь ты неладен!
– О чем это вы?
– О том самом. Марта Резерфорд и ее фракция желают, чтобы я отправил туда настоящую экспедицию! Чтобы я послал в Твердь целый лайнер! Точно я могу себе позволить потерять лайнер с тысячью специалистов!
Они думают, что если тебе повезло, то им тоже повезет. А эсхатологи уже заявляют, что, если экспедиция состоится, возглавят ее они.
Я стиснул подлокотники стула и сказал:
– Мне жаль, что мое открытие вызвало столько проблем. – На самом деле никакого сожаления я не испытывал. Я был в восторге от того, что мое открытие – наряду с открытием Соли – расшевелило степенных специалистов нашего Ордена.
– Открытие? – рявкнул он. – Какое такое открытие? – Он подошел к окну и погрозил кулаком серым штормовым тучам, плывущим над Городом с юга. Я вспомнил, что он не любит холода и ненавидит снег.
– Но ведь Твердь… Она сказала, что секрет жизни…
– Секрет жизни! Ты веришь лживым словам этого лживого галактоида? Чушь! Нет никакого секрета в «старейшей человеческой ДНК», что бы эта белиберда ни означала. Никакого секрета нет, понимаешь? Секрет жизни – это сама жизнь, которая идет себе и идет, больше ничего.
В этот миг, как бы соглашаясь с его пессимизмом, прозвонили низко и гулко одни из его часов, а он сказал:
– На Утрадесе настал Новый Год. Они поубивают всех больных белокровием младенцев, родившихся в прошлом году, потом напьются и будут совокупляться целые сутки, пока чрева всех женщин не наполнятся снова. Жизнь идет себе да идет.
– Мне кажется, Твердь сказала правду, – сказал я ему.
Он хрипло рассмеялся, и по коже вокруг его глаз побежали трещины, как по льду.
– Пра-авду! – протянул он с горечью. – У богов что правда, что ложь – все едино.
Я сказал ему, что у меня есть план, где искать старейшую ДНК человека.
Он снова засмеялся – да так, что длинные белые зубы ощерились и слезы выступили на глазах.
– План, говоришь. Ты еще мальчишкой все строил планы. Помнишь, как я учил тебя замедлять время? Когда я сказал, что нужно быть терпеливым и ждать, когда первые волны адажио накроют твой ум, ты заявил, что должен быть способ замедлить время чередованием необычных поз, У тебя был даже план, как войти в замедленное время без помощи корабельного компьютера. А все потому, что как раз терпения тебе и недоставало. Недостает и теперь. Почему бы тебе не подождать, пока расщепители и геноцензоры – или эсхатологи, или историки, или цефики – не найдут эту самую старейшую ДНК? Тебе недостаточно, что тебя наверняка сделают мастер-пилотом?
Я почесал нос и спросил:
– А если я попрошу вас разрешить мне собственную маленькую экспедицию, вы дадите согласие?
– Ты говоришь об официальном прошении?
– Да. Потому что мне придется нарушить один из ковенантов.
– Вот оно что.
Последовало долгое молчание, во время которого он стоял неподвижно, как ледяная статуя.
– Так как же, Хранитель?
– И какой же ковенант ты собираешься нарушить?
– Восьмой.
– Так. – Он уставился в окно, выходящее на запад.
Восьмым ковенантом был договор, заключенный три тысячи лет назад между основателями Города и первобытными алалоями, живущими в своих пещерах в шестистах милях к западу.
