* * *
Той ночью Алексей не спал. Он стоял на смотровой площадке станции и смотрел в темноту. Теперь тьма не пугала его. Она была – просто другим пространством, к которому он, возможно, принадлежал больше, чем к свету.
Он вспоминал, как ещё год назад возвращался из института, держа в руках пакет с хлебом и молоком, как жаловался на протекающий кран, как бездумно прокручивал в голове старые песни. Простая жизнь. Обычная. Тогда он не знал, каково это – чувствовать, что твоё «я» вывернуто наизнанку, что воспоминания пахнут металлом, а каждый вздох напоминает о грани, на которой ты стоишь.
Он знал: его не случайно позвали. Не потому что он лучший, не потому что подходил. А потому что он мог чувствовать боль, но не ломаться. Потому что кто-то должен был пройти через отторжение – не ради ответа, а ради передачи. Через него должно было пройти нечто, что человечество утратило: древняя связь, первичный страх, этическая боль.
Он не знал, прощает ли себя. Но знал – теперь он стал не просто участником. Он стал сосудом. И знал: знания не приходят без разрушения. Знание, которое он получил, не касалось формул или теорий – это было знание об уязвимости самого человеческого «я», о том, как легко оно может быть смещено, переформатировано, превращено в инструмент для чего-то иного. И всё же он принял это. Потому что кто-то должен был.
"Невозможное не пугает. Оно просто требует новой формы дыхания."
Алексей Волков ощутил приближение сеанса как легкое покалывание за скулами: как будто кто-то невидимый касался его нервной системы. Сигнал за несколько минут до начала вышел за пределы обычных волн. Он прервал свою привычную рутину – наливал крепкий чай, записывал короткую строку в журнал наблюдений, – и подошёл к креслу в центре лаборатории. Лаборатория была его вторым домом: панорамный монитор, старые кресла с подогревом, медленно дышащие датчики, комната отдыха с кофемашиной, стопкой научных журналов и пыльным шахматным столиком. Здесь он проводил дни, а порой и ночи, между сессиями – в одиночестве или в сухих переговорах с Шеметом и операторами. Всё было готово: приборы сверлили воздух тихими сигналами, мониторы мигали зеленым, а сама комната погружалась в приглушенный гул. Он сел в кресло, облокотившись на подлокотники, и закрыл глаза.
Затем мир вокруг исчез. Нет – не просто погас свет. Всё физическое пространство растаяло, оставив лишь внутренний экран. Он оказался на раскаленной, иссушенной земле. Горизонт почти не отличался от неба: беспредельная равнина из черного песка и раскаленных камней. Пустота раскинулась, как остывшее море лавы. Он услышал отдаленное эхо собственного дыхания, а потом понял: это не его дыхание.
Он понял, что это было – Эфиопия. Горячей вулканический кратер, скрывающий под собой секреты давно забытых катаклизмов. Перед ним выстроилась база: заслоненный пеплом купол из темного металла, обросший ржавчиной и трещинами. Легкий ветер, казалось, шелестел стальными щупальцами антенн, звучал как далёкий шепот. Прямо перед ним возвышался черный обелиск – гигантская антенна, направленная в небо. Внутри он мог «видеть» свет, который пульсировал, не как прожектор, а как сердцебиение.
В его груди разгоралось странное чувство: не страх, а жгучее предчувствие открытия. Этот контраст с холодной техникой лаборатории заставлял кровь вскипать в венах. Он ощущал дрожь, как будто тело готовилось восстать против сознания, которое вело его дальше и дальше от привычного.
