Я по-прежнему хочу знать, почему проклятие играет со мной.
Но пока что и я буду играть.
– Как насчет того, чтобы пойти в парк? – спрашиваю я.
Ничто в реальной жизни не готовило меня к этому. К такой встрече лицом к лицу. Да, у меня была мать, и хотя я был для нее невидимым, я мог все время с ней говорить. Но разговор с девушкой? Такого у меня еще не бывало.
Вместо этого у меня были книги. И телепередачи. И фильмы. И подслушанные разговоры. Из-за этого ритмы и схемы, принимаемые другими людьми как данность, не чужие и для меня. Этот обмен словами, искусство общения, когда ты чем-то делишься, а что-то скрываешь, доверяешь и убеждаешь, – нечто, чем и я сейчас пытаюсь заняться. Я ведь так долго практиковался у себя в голове, даже не замечая, что практикуюсь. Теперь я извлекаю из памяти слова и способы их употребления.
Гостья понятия не имеет, насколько поразителен для меня этот разговор. Она и представить себе не может, каково это – быть посторонним для внешнего мира… и вдруг оказаться допущенным внутрь.
Я хочу и дальше говорить «привет». Потому что все это очень похоже на приветствие.
В лифте мы болтаем о лифте. У моей новой знакомой уже была возможность проехаться вместе с Вонючим Парнем с шестого этажа, но чудесным образом ей еще предстояло встретиться с Ирмой из квартиры 2E, которая любит выгуливать своих кошек трижды в день. На поводках.
В вестибюле я стараюсь хранить молчание, чтобы консьерж не подумал, что что-то не в порядке. Он открывает дверь перед Элизабет, и я быстро проскакиваю на улицу.
Девушка замечает, что не все гладко.
– По-моему, ты наступил мне на пятки, – замечает она, когда мы оказываемся на улице. – А что, у вас с консьержем какая-то вражда? Ты боялся, что он тебя запрет?
– Они все приходят по мою душу, – говорю я ей. – Каждый консьерж в Нью-Йорке.
– Почему?
«Почему?» Вопрос довольно естественный, следующий логический ход в нашем разговоре. Но я запнулся, потому что у меня нет следующей реплики.
– Гм… потому что однажды я обругал маму консьержа?
Слова неловко повисают в воздухе. Теперь мне еще более неловко, что щеки горят, потому что я знаю: их могут увидеть.
Элизабет воспринимает это спокойно.
– И сколько ты здесь живешь? – спрашивает она.
К счастью, на этот вопрос ответить нетрудно.
– Всю свою жизнь, – отвечаю я. – В одной и той же квартире. В одном и том же здании. В одном и том же городе.
– Неужели?
– Сколько я себя помню и даже до того, как я стал себя помнить. В сущности, с того самого дня, когда я появился на свет. А ты откуда?
– Из Миннесоты.
Мне нравится, как она это произносит: «Мин-на-соо-та».
– Должно быть, для тебя это большая перемена, – говорю я, делая взмах рукой в сторону спешащих такси, бесконечной линии зданий, толпы людей, окружившей нас.
– Да.
– Почему ты уехала? – спрашиваю я.
Она отворачивается.
– Долгая история.
Я уверен, что у долгой истории есть короткая версия, но мне кажется, что спрашивать о ней неправильно.
Тогда Элизабет задает вопрос мне:
– А где ты учился?
Я понимаю, что на нее начинают поглядывать, когда она обращается ко мне. Потому что ее собеседника больше никто не видит. И даже в городе, где общим местом стало то, что люди говорят по крошечным мобильным телефонам или бормочут, ведя диалоги с самими собой, все-таки странно видеть человека, переговаривающегося с воздухом.
Я ускоряю шаг.
– В «Келлогге», – говорю я, выбирая первое попавшееся название школы. Элизабет из Миннесоты – откуда ей знать названия всех здешних частных школ. – Это в другом конце Манхэттена. Совсем маленькая школа. А ты?
