Но Оля этого не делала. Она была воспитанным ребенком своей матери – раз. И Нина Ивановна была родной сестрой Олиного отчима – два.
Свою маму Оля очень любила и старалась никогда не огорчать. И у нее это прекрасно получалось. И все были ею довольны. Все, кроме Нины Ивановны. Даже отчим дядя Витя частенько хвалил свою падчерицу и давал ей денег на кино и сладости. Любил погладить ее по голове, по спине и плечам, любил называть ее своей девочкой. Оля позволяла, хотя ей это было и неприятно. Но мама так смотрела на нее при этом. Так умоляюще смотрела, и взгляд ее просил Олю быть покорной и вежливой, что она терпела.
А потом случилось то, о чем Оле запретили вспоминать. Что тщательно вытравливали из памяти специалисты по гипнозу. Она и не вспоминала, до сегодняшнего вечера. Но, видимо, кого-то ее плохая память не устраивала. Кто-то решил, что она обнаглела, начала слишком быстро подниматься с колен. Пора ей напомнить, как бывает. Пора…
Оля проснулась с головной болью, посмотрела на оконный проем. Шторы раздвинуты, кажется, это сделала она ночью, когда укладывалась спать. Кажется, для того, чтобы видеть того мужчину, что наблюдал за ней временами. Минувшей ночью его там не было. Окна его квартиры были пустыми и черными. Может, спал, может, уехал. А она, засыпая, все ждала, что он включит свет, встанет у окна и пошлет ей пожелания спокойной ночи.
Вместо этого ей снова приснилась ее классная руководительница – жесткая, противная, несправедливая. И настроение, с которым Оля всегда просыпалась после такого сна, не могло быть хорошим.
Она нехотя поднялась, сходила в душевую, долго сушила волосы феном, просто чтобы согреться. На улице непогода, и надежд на то, чтобы сохранить прическу, быть не могло. Потом выбрала костюм, сегодня это был темно-синий в едва заметную серую полоску, под него серую блузку, высокие замшевые сапоги, клетчатое пальто, сумку через плечо. Все, она готова. Сегодня даже не стала пить кофе. Позавтракает по дороге. Сегодня она не могла тут больше находиться, ей здесь стало даже сложно дышать. Скорее бы съехать!
Она вышла из комнаты, заперла дверь ключом и пошла к выходу. Старинная массивная дверь еле открылась, подпираемая снаружи порывами ветра. И тут же ее поволокло следом за дверью на улицу. Она ахнула, выбежала на щербатые каменные ступени и ахнула вторично. Скорее, закричала. Точнее, завизжала. Потому что на последней ступеньке лежал труп ночной мученицы. А чуть ниже последней ступеньки стояли двое полицейских и внимательно рассматривали труп собаки, проткнутый прутом арматуры и с ржавым ведром на голове. И они переводили свои взгляды, полные сочувственного непонимания, с трупа собаки на Олю. И взгляд, обращенный на нее, не мог сулить ей ничего хорошего. Почему-то ей так казалось.
– Здрасьте, – козырнул под кепку один из полицейских. – Вы в этом доме что делаете?
– Живу. Здрасьте. – Она старательно отводила взгляд от окоченевшего собачьего трупика.
– Что значит живете?! – изумился второй. – Этот дом по документам необитаем и уже через неделю должен пойти под снос! Вы что тут, нелегально?!
Они переглянулись, приободрились, и им даже, кажется, стало теплее от мысли, что, стоя сейчас на страже закона, они наконец кого-то да поймали. Во всяком случае, тот, что пониже и потолще, перестал дрожать и заулыбался.
– Мы тут законно, товарищи полицейские. – Оля полезла в сумку за временной регистрацией. – Нас расселили здесь временно. После пожара. Два общежития сгорело, людей распихали куда только можно. Нам вот досталось это жилье.
