– Хочешь, я помогу тебе? – предложил Джон, но Габриэлла покачала головой. Она очень боялась. Если мама увидит, как папа помогает ей выполнять ее обязанности, это закончится новым наказанием. Элоиза постоянно повторяла дочери, чтобы она не смела жаловаться отцу и настраивать его против нее. Габриэлла никогда этого не делала – сначала потому, что боялась матери, потом – потому что поняла: папа ничем ей не поможет.
– Пойдешь завтракать? – как ни в чем не бывало предложил Джон, и девочка опять покачала головой. Она боялась встретиться с матерью. Да и голода Габриэлла больше не чувствовала – ей казалось, что она уже никогда в жизни не сможет проглотить ни кусочка. И прежде совместные завтраки были для нее суровым испытанием, теперь же Габриэлле достаточно было неловко пошевелить рукой или слишком глубоко вдохнуть, и в груди у нее сразу вспыхивала огненная боль, от которой темнело в глазах, а на лбу выступал холодный пот.
– Н-нет, папа, я не хочу есть, – с трудом выдавила Габриэлла, заметив, что Джон вопросительно смотрит на нее.
Он подумал про себя, что девочка, должно быть, очень устала. Джон ни в какую не желал замечать ни очевидной неловкости, с какой двигалась Габриэлла, ни распухшей губы, ни запекшейся в волосах крови. Он уговаривал себя, что всему этому должно быть иное объяснение, вроде пресловутого падения с лестницы, и весьма преуспел в этом.
– Пойдем-пойдем, – сказал он. – Я приготовлю тебе оладьи с ежевичным вареньем.
Он говорил почти заискивающим тоном, потому что в глубине души все знал. Но даже думать о том, чтó Элоиза сделала с их дочерью вчера вечером, Джон боялся. Это сделало бы бремя его вины непереносимым.
Только сейчас он заметил, что поверх платья Габриэлла надела тонкий свитер с длинными рукавами. Она всегда поступала таким образом, когда ее руки оказывались покрыты синяками и ссадинами. Это был бесспорный признак того, что Элоиза снова «воспитывала» дочь, но Джон и тут нашел для себя приемлемую отговорку. «Должно быть, девочка слегка простыла, и ее знобит».
А Габриэлла прикрывала свои увечья свитером совершенно сознательно. Даже дома она не осмеливалась напоминать матери о своем «отвратительном поведении», выставляя напоказ синяки, полученные в наказание за тот или иной «проступок». Между ними троими – включая и Джона – существовало что-то вроде молчаливого соглашения. Девочке милостиво позволялось надевать любую одежду, которая прикрывала бы кровоподтеки, багрово-синие опухоли и ссадины, частенько сплошь покрывавшие худенькие плечи и руки Габриэллы.
– А где твоя Меридит? – неожиданно спросил Джон, оглядевшись по сторонам и не увидев куклы на привычном месте – на тумбочке возле кровати. Обычно девочка не расставалась со своей единственной игрушкой, но сейчас ее нигде не было.
– Она… уехала, – ответила Габриэлла, опустив глаза и прилагая колоссальные усилия, чтобы не заплакать. Ей вдруг вспомнилось, с каким глухим, тошнотворным звуком врéзалась в стену белокурая головка Меридит и как полетели в разные стороны осколки фарфора. Она знала, что никогда этого не забудет и никогда не простит мать за то, что она лишила ее единственной подруги. Даже нет, не подруги – Меридит была для нее чем-то бóльшим. Она была дочкой Габриэллы – ее ребенком, изуродованным и убитым у нее на глазах.
– То есть? – удивился Джон, но, спохватившись, решил, что развивать эту тему не стоит. – В общем, спускайся-ка вниз. Сегодня мы пойдем в церковь, и ты обязательно должна что-нибудь съесть.
