7. Глава 7
У меня ужасный, упрямый, тяжелый характер! Я всегда это знала. Чтобы вытерпеть такой, нужно очень сильно любить – как Ваня или хотя бы, как Лариса.
С ранних лет меня вела по жизни даже не потребность, а чувство… нет - страсть справедливости. Не только по отношению к кому-то или чему-то, а и глобально, всеобъемлюще. Понятно, что жизненной позицией, как рычагом, мир в лучшую сторону не повернуть. Да и сторона эта может оказаться лучшей только по моему разумению - все так. И будь это просто убеждением, а не именно, что потребностью, я даже пыталась бы с этим бороться, потому что отстаивая свою справедливость, я сотни раз лезла в бутылку и резала правду-матку невзирая на личности и авторитеты. Поэтому, скорее всего, и не имею друзей, кроме Лары. А как-то умудрилась высказать даже профессору. Потому что былая влюбленность влюбленностью, а правда одна.
Я случайно услышала, что каким-то образом были выхлопотаны денежные компенсации блокадникам-евреям. И Бог бы с ними – на здоровье, как говорится, но что-то будто скребло внутри после этой новости и это точно не было завистью к национальной предприимчивости. Потом сообразила - так тошно стало именно потому, что евреев, исключительно на примере семьи Шмелевичей, я уважала.
И на кого было выплеснуть то, что я для себя открыла? Конечно же на яркого представителя, который к тому же оказался на тот момент в доступной близости.
- В блокадном Ленинграде страдали и умирали не только евреи, но и русские, украинцы, белорусы и представители многих других национальностей. И если выделять компенсации по справедливости, то уж всем. Если уж вытряхивать с немцев деньги, то для всех. Или – ни для кого.
- А почему бы и остальным не заняться таким же образом и не добиться того же? – пыхтел Шмелевич, - на блюдечке с каемочкой сам никто ничего не принесет.
- Потому что для всех – не получится, это ясно было изначально. А вот делить людей на достойных и недостойных помощи и требовать ее только для русских тем же русским простоне пришло бы в голову. Потому что это несправедливо по отношению к остальным. Все люди должны быть равны перед понятием справедливости. Почему не все это понимают?
- Максимализм, это не совсем и хорошо, Оленька. С такими убеждениями трудно будет жить дальше, - ушел от разговора Шмелевич. И вообще ушел.
- Я не права, Раиса Яковлевна? – перенаправила я вектор силы.
- Почему? Необязательно. Миша, например, думает так же, как и ты, - спокойно ответила Ларкина мама.
- А почему тогда он спорил со мной? – оторопела я.
- Потому что мы привыкли стоять за своих.
- Даже если они неправы?
- По-своему… они могут быть правы.
По-своему, то есть на отличку от других – не евреев? Или как люди, знающие что-то, чего я, к примеру, знать не могу? Этот вопрос мы больше не поднимали, но я осталась при своем.
Странно, но начальству на работе мой максимализм потом не мешал, гипертрофированное чувство справедливости тоже. Может потому, что оно означало честное отношение и к работе в том числе?
Но лично мне ситуации, когда приходилось отстаивать свои принципы, приносили мало хорошего. Потому что, если уж я закусила, то шла до конца независимо от того, какие последствия просматривались еще в зачатке конфликта.
А сейчас я закусила...
Меня в жизни так не унижали!
Никогда в жизни я не чувствовала себя и, что самое ужасное, не была настолько беспомощна! Пускай это были какие-то секунды, но это было время страха, личного позора и паники.
