Надо же какие откровения о себе можно осознать, выбравшись из-под едва не ушатавшего тебя медведя-шатуна. Что в губах этой соплячки таится какой-то совершенно невиданный вкус. Которым он совершенно не может насытиться.
— Скучала?
Спрашивает, уже прижимаясь губами к шее.
— Неа! – коза задирает подбородок и хохочет. Врет, конечно. Все-то ей смехуечки, мелкой паршивке, а пальцы-то за рубашку Алекса хватаются отчаянно.
— Скучала, — Алекс проговаривает это только для того, чтобы она знала – её вранье прозрачно как стекло, просто потому что она так дивно бесится, когда ей не удается его обмануть. Добавляет уже для себя.
— И я по тебе скучал, птица.
— Больше, чем по жене? – снова щурится, снова пытается ужалить колючками. Интересно, что она будет делать, когда этот повод для подколок исчезнет?
И он мог бы её подразнить. Мог бы ответить уклончиво, спросить, видит ли она здесь его жену, сказать что приехал к ней сразу с самолета и даже не заезжал домой – но… Это все игры в прятки для таких, как её бывший мудень. Когда не хочешь говорить то, что наложит на тебя обязательства. Когда знаешь, что не вытянешь нужный градус искренности и врешь, врешь, врешь, строя из своего вранья очередной грязный гнилой мирок.
— Я скучал только по тебе, — Алекс проговаривает это медленно, смакуя каждое слово. Он почти знает, что увидит. Ехидный недоверчивый прищур, саркастично приподнятый уголок губ. Не верит, ехидна. Еще не верит. Но, кажется – благодарна даже за ложь. Уж больно отчаянно прижимается к нему всем телом.
— Поехали, — нетерпеливо роняет, даже не подталкивая – продавливая девчонку в нужную сторону.
— Эй, а если у меня вдруг планы имеются? – язва, конечно же, не может просто взять и сесть. Пока – не может, да.
— Имеются, — Алекс кивает коротко, — садись в машину, расскажу какие. Кофе выпьешь заодно.
Кофе? Кто сказал кофе?
Летучая уже успела спалиться тем, что хорошо разбирается в алкоголе – разнесла мини-бар в Азимуте в пух и прах и весь абсент спустила на упоротые коктейли. Но кофе был и оставался её личным наркотиком. Его она пила утром, днем и ночью, только дайте. Вот и сейчас – глаза зажглись, крылья носа хищно раздулись. Голодной лаской выворачивается из его рук и лезет в тачку, туда, где в подстаканнике дожидается её стаканчик с черным ристретто.
Ну что ж, попалась!
Замок щелкает, блокируя дверь.
Не сказать, что это была выходка года, и все же Летучая вздрагивает от этого звука.
— Давай, ори, спасите, насилуют, — ухмылка сама выползает на лицо Алекса и не желает с него сходить. А Летучая отбрасывает свои гладкие темные волосы с лица и скалит зубы.
— Кто сказал, что орать буду я?
А вот это интересное обещание, надо будет постебать её вечерком на эту тему. Чтоб не вздумала халтурить. Но это чуточку позже, для начала следует прояснить другой вопрос.
— Где твой гипс, птица?
Вопрос не в бровь, а в глаз. Светочка эти глаза и округляет. Какой такой гипс, мол, о чем вы, дядя?
Вот только это, понятное дело, спектакль, который нужно просто пережить, держа её глаза в тисках собственного взгляда. В конце концов, она фыркает и прихлебывает кофе из стаканчика.
— Сняла его вчера. Задрал.
— Сняла? – Алекс приподнимает бровь. — По курсу лечения снимать гипс должны были послезавтра.
— Херня, — Света отмахивается, уводя взгляд, — они там перестраховщики все. Рука не болела.
— Рука не болела?
Самое чудесное в ней то, что даже голоса менять не нужно. Все предъявы она понимает сама, достаточно только повторить её же слова.
