С собраний доносилось разное. Ходили слухи о появлении некой нелегальной организации со штаб-квартирой в Озерках, которой предводительствует некто Голова, возможно, малоросс. Там же, на дачах, одолели отдыхающих кошки-призраки. Они прилюдно воровали еду, об них спотыкались и пугались внезапного мява. Про кошек Александр Павлович знал и раньше, но не придавал этому вздору мало-мальского значения, а вот про Раскольника или нечто, намекающее на него, ничего не было слышно. Велись и другие разговоры. В мае дамам разрешили ездить на верхах конок, и это привело к значительному падению нравов. В Александровске у карел мухи съели пограничника. Ещё по рукам ходило привезённое из-за границы сочинение какого-то Славы Чижика «Жижа словей». В нём порицалось христианство, со слов Чижика, находящееся между ересью и бунтом.
Упоминание про хулу на православие и бунт возбудило рвение жандарма.
– Ты мне эту брошюру достань!
– Как принесут. Ко мне всегда носят, – горячо заверил сапожник и смолк, потому что кто-то лишний шёл к столику.
– A-а, Петрушка Непрушкин! – возопил сапожник, распахивая объятия.
– Нерон Иваныч, – подошедший наклонился, они с сапожником облобызались троекратно по русскому обычаю, повернулся к Анненскому.
– Лизаться в дёсна не будем, – сразу предупредил Александр Павлович.
Непрушкин был социалистом из рабочих шёлковой мануфактуры, с которым сапожник состоял в тесной дружеской связи. О нём Нерон Иваныч много рассказывал жандарму, но встречать его Анненскому пока не доводилось.
Это оказался кучерявый мордатый болван лет двадцати пяти, с большими васильковыми глазами и толстыми пунцовыми губами. Нос пятачком, крупные ноздри вывернуты наружу. Одет Петрушка был в видавшие лучшие дни крылатку кофейного цвета, местами драную, местами штопаную, белую рубаху с красной бабочкой, как у Анненского, и отглаженные чёрные брюки в полоску, заправленные в начищенные сапоги гармошкой.
Петрушка выглядел как парень доброжелательный, скорей, по причине природной недалёкости, чем по воспитанию, но видно было, что своего не упустит. Анненскому он сразу не понравился.
– Выпей с нами, присаживайся, – пригласил сапожник – широкая душа.
– Присяду с удовольствием, а пить ни-ни, низачто.
Петрушка нашёл себе стул (пока он вертелся, Нерон Иваныч только плечами пожал, дескать, незваный гость хуже татарина, но сыщик едва заметно покивал, мол, пусть всё идёт своим чередом), плюхнулся довольный. Был он нагло, вызывающе, до отвращения трезв. Захотелось набить ему рыло.
– Простите, запамятовал, как вас зовут? – немедленно обратился он к Анненскому.
И прежде, чем сапожник раскрыл рот, знаменитый петербургский сыщик обратил на Непрушкина страшный стеклянный взгляд свой и процедил, медленно и тяжко хмыкнув:
– Меня не зовут, я сам прихожу.
– Сам приходит, вот это да! – сглаживая ситуацию, воскликнул Петрушка, словно в восторге.
От волнения Нерон Иваныч засосал стакан, чтобы обдумать и не ляпнуть лишнего, а затем осторожно попросил:
– Тебе в самом деле лучше его не звать. Он в ночную смену работает. Больших дел мастер.
Петрушка, который был в курсе маклей Сапожниковой жены, додумал, с каким подонком общества свела его судьба, и прикусил язык.
Не зная, чем заполнить паузу, Анненский скрипнул крышкой, протянул портсигар.
– Ладно, не журись. Ha-ко папиросочку.
– Спасибо, не курю, – бойко ответил Петрушка, являя свою мутную натуру. – Я за здоровый образ жизни.
