Вера равнодушно расписалась в каких-то ведомостях, договорах, франшизах, подрядах, вписала нужные цифры в соответствующих графах и довольно грубо кинула на стол конверт. Главврач, сконфуженно улыбаясь, тотчас прикрыл его амбулаторной картой.
– Значит, по документам, несравненная Малюта Андреевна, проходит, что назначенный мною препарат вызвал у больного анафилактический шок с последующими бронхоспазмами… брым – брым – брым, это мы пропустим, и в течение последующих четырех часов больной находился в реанимации. Вам ведь хватит четырех часов?
– Ну, за такие деньги, больной мог бы всю ночь умирать, – сухо сказала Вера.
– Ну, только из уважения к вам, Малюта Андреевна, записываю, «больной находился в реанимации шесть часов». Так что, дорогуша, – главврач одарил Веру страшным гипнотическим взглядом, – наш больной как золушка должен вернуться до полуночи!
Вера засмеялась.
– А вы с чувством юмора!
– Приходится, Малюта Андреевна, – главврач опять принял добродушный вид, – ведь что отличает психиатра от психа? Только чувство юмора! М-да, чувство юмора и ключи в кармане. Вот, пожалуйста, тетрадочка больного, стишок какой ему читать выбирайте сами, он прочитает, не сомневайтесь, даже вопросы задавайте, но, дрожайшая Малюта Андреевна, категорически запрещается давать ему в руки любые колюще-режущие предметы. Даже карандаш!
Вера равнодушно кивнула, вальяжно развалилась в стареньком дерматиновом креслице и закурила. Главврач скользнул ласковым взглядом по коленкам Веры и предупредительно поставил перед ней блюдечко, с нарисованными земляничками. Вера усмехнулась и, поминутно сбрасывая пепел на ягодки, стала ждать.
Вскоре два дюжих санитара привели щуплого старичка. Тот покорно опустился на деревянную скамейку и замер. Вера скинула окурок в грудку убитого времени и вдруг ощутила в своем женском теле странный трепет.
– А вот и Кириллапетрович, – сказал главврач, жизнерадостно улыбаясь. – Здравствуйте, дорогой наш человек, как вы себя чувствуете?
– Спасибо, доктор, – говорит тот приятным голосом и скользит по Вере растерянным взглядом.
Веру передернуло. Она стремительно выбросила руку к своим каштановым локонам, но, скорее, чтобы защитить себя от этих добрых голубых глаз, нежели произвести должное впечатление на собравшихся в этой комнате мужчин.
Так уж получилось, но мужчины Веру не интересовали. Когда умер ее папа, Вере было двенадцать лет, и сумятица, вызванная в городе выходкой ее родителя, а также сами похороны произвели на Веру неизгладимое впечатление. Нет, Вера не стала фригидной, она просто поняла, что в некотором роде никакая она не женщина и никогда, как бы она не пыталась, не станет таковой. Однако через несколько месяцев она влюбилась в какого-то мальчика, через год поцеловалась с каким-то юношей, а на свое совершеннолетие позволила себе то, чего порядочная девушка не позволяет себе с какими-то мужчинами. А когда Вера заканчивала институт, она уже была умудренной в вопросах секса дамой и матерью двоих детей. Еще она была здравомыслящим человеком, и когда ее муж завел очередную любовницу, поняла, что этот брак исчерпал себя. И Вера ушла. Села в свою красную машину, посадила детей на заднее сидение, позвонила маме и сказала, что едет.
Мама кормила девочек сладостями, расстраивалась и долго убеждала Веру, что счастье – в детях, а свобода и эмансипация – чушь. Без мужчины любая женщина лишается своей сущности, то бишь женственности. Верке повезло, что у нее был отец, а если бы мама в свое время поступила так, как хотела, а не послушалась свою маму, Веркину бабушку, то Верка была бы сейчас или на панели, или на заводе какой-нибудь мотальщицей, потому что только благодаря ее отцу она состоялась как личность.
