Пашка неестественно засмеялся.
– Никак Патрыську нашего женила, мама?
– Балабол, – говорит мама, занимаясь устроительством бутерброда, – я о тебе подумала. У тебя, что, девчонок знакомых мало? Ты, сынок, давай, не стесняйся, приводи их по одной. На прописку пусть не рассчитывают, так и говори, а какая согласится, та и наша.
Сынок удивленно смотрит на мать:
– Что – о—о?
Котище понимает, что настало его время и прыгает на стол. Мама от неожиданности роняет бутерброд, злодей цепляет лапкой колбасу, мама с криком замахивается. Паша понимает, что сейчас мамина суровая длань переломает все косточки Петрыськи. Это случится через мгновение, и уже ничего нельзя будет исправить. И это мгновение растянулось на целую вечность.
Вообще-то Паша никогда не любил животных, никогда не играл с плюшевыми зверушками, «маугли» не читал, даже рыбки его не вставляли ни с пивом, ни с удочкой. Да и сейчас на все меховое у Паши жуткая аллергия: собаку в лифте встретит или соседку в шубе – расплачется как брошенная невеста. А вот Петрыська – другое дело, может потому что любовь, или Петрыська – никакое не животное! Хотя мама говорила, что раз уж такое дело, не зря ж она оприходовала Петрыську. Паша саркастически улыбался, хотя и допускал, что трансцендентность Петрыськина – не без участия внешних сил, а уж кто за ними стоит, ветеринар или прочий демиург, не суть.
Петрыська издохнет несколько дней спустя. Поначалу он будет кукситься в своем логове под диваном, злобно урча и сверкая глазищами, и будет казаться, что он просто обижается. Паша будет оставлять Петрыське всякие вкусности, громко хвалить Петрыську, катать по полу его любимые мячики до тех пор, пока всякое шевеление под диваном не прекратится. Но и тогда Паша ничего не поймет. Он будет удивленно смотреть на Петрыську, потом прижмет его к себе как ребенка, пропустит занятия, просидит так целый день, надеясь, что произойдет чудо и Петрыська оживет. Но этого не случится и Паша, наконец, поймет. Поймет, что все это глупо. Глупо искать место, где закопать тельце Петрыськи, что просто выбросить на помойку, как советовала мама, глупо вдвойне, что глупо плакать, глупо не плакать, потому что все, что бы ты ни делал – глупо, глупо, глупо!
И эта вечность вконец доконала тебя, и ты совершил поступок, который должен был совершить, чтобы прекратить мучения. Брезгуя и рыдая, с большой ложкой и банкой ты идешь к тому месту, где когда-то закопал Петрыську, и не веря самому себе, принимаешься ворошить прошлое. Что-то насмешливое навсегда въедается в твои раскосые глаза, мертвенное равнодушие обесцвечивает твои виски, но ты копаешь: ложка за ложкой, секунда за секундой, к началу начал. И тогда в пустоте и одиночестве ты вдруг все понимаешь, и сложив это в банку, с легким сердцем относишь домой – пьешь с мамой чай, слушаешь мамины разговоры и думаешь, что свободен, а истина прячется в банке на антресолях, поглядывая на тебя и мерзопакостно улыбаясь. И ты смотришь на свою маму и медлишь, потому что знаешь, стоит тебе открыть эту банку, как весь мир ополчится против тебя и мама тоже. Ты пьешь чай, слушаешь стук своего сердца и наслаждаешься своей обреченностью, которая всякий раз не длится дольше никогда. А потом ты орешь как сумасшедший во все горло: «Брысь»! Банка – в дребезги, вечность – в клочья, мама – в ярости, а Петрыська, живой и наглый, прыгает в сторону!!! Карающая длань проносится мимо, мама теряет равновесие, хватается за скатерть, и медленно падает, закатывая в ужасе глаза. Все, что может, летит следом. Блям – дринь – дзинь – ти – ди – динь – динь – динь.
