– Верка, где мои сигареты? – сердитая мама с кружкой кофе наперевес сдергивает одеяло. – Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не трогала их.
Вера закрывает лицо и лоно руками, собирается заорать на весь дом или закатить истерики на неделю, но в этот момент звонит ее телефон. Вера, бесстыдствуя, хватает его и прижимает к самому рту, и громко, чтобы заглушить мамины причитания, кричит:
– Слушаю!
Мама смотрит на Веру, восхищаясь ее фигурой и наглостью, свободной рукой хватает ее сумочку, валяющуюся на подоконнике, и вытряхивает содержимое на кровать, находит сигареты и в качестве компенсации забирает у Веры еще и несколько пробников в блестящей упаковке.
– Кто это? – раздраженно кричит Вера в трубку, провожая маму темным взглядом.
– Это я, – и многозначительная пауза, – Пойдешь со мной?
Мама хлопает дверью, а Вера задумчиво сбрасывает соединение, вздыхает, смотрит по сторонам, смотрит на свой телефон и мало что понимает. Настроение испорчено окончательно, как, впрочем, и жизнь. Вера вздыхает, заставляет себя подняться и уговаривает себя прожить этот день.
Котяра в черном костюме смертника совершает свою последнюю прогулку, а Вера, спрятавшись в туалете, грустит и читает мамину книгу. Потому что и эта книга, и этот прыщик, и этот звонок были из другой жизни, которая прорастая здесь намеками и недомолвками, подменяет собой настоящую и единственно возможную. Несколько раз мама проявляла материнскую заботу, но Вера в ответ издавала неприличные звуки, спускала воду, пшикала освежителем, рвала бумагу, и в этой какофонии предавалась своим мыслям, которые странным образом переплетались с нехитрым бумажным сюжетом. «… и теперь ты сама решаешь исход этой битвы, – читает Вера, – и свою участь. Ты еще надеешься на снисхождение, но каждая клеточка твоего тела взывает к отмщению, и твой судья, прикрываясь твоей челкой, прячет твои глаза, твоей рукой выводит в твоем приговоре твоим почерком „казнить“, а за стенкой палач в черных сапожках и черном лифчике уже занес топор».
Потом Вера забежала в ванную комнату и долго принимала душ, а потом долго стояла голая перед зеркалом. Ей хотелось плакать, но слезы закончились, как и сигареты, и деньги, и самоуважение. Она смотрит на это тело, красивое и чужое, нетронутое мужской лаской, бледное почти русалочье, и пытается увидеть себя, но видит лишь рыбью чешую, которая сверкает. И еще в ушах, а может быть в рыбьем плавательном пузыре, звучал голос человека, который явно ошибся цифрами, но не адресатом:
– Пойдешь со мной?
Он молчит и дышит, и ты судорожно соображаешь, кто это. Сокурсник? Одноклассник? Проходимец? И тоже молчишь, но потом ты понимаешь, что он дышит, а ты нет.
– Верочка, – мама деликатно постучалась в дверь, – завтрак готов. Приходи, милая.
Вера в последний раз посмотрела на себя в зеркало, пытаясь запомнить себя такой: возвышенной и одухотворенной, облачилась в белый махровый халат, не имея иллюзий, ляпнула себе на губу модное средство от прыщиков и как приведение возникла на кухне.
– Удивительная маска, – мама жует и смотрится в зеркальце, любовно поглаживая себя по лицу, – принеси мне Верочка каталог, я себе еще чего-нибудь закажу. Это японцы или китайцы делают? Плацентарная, наверняка.
– Ага, из не родившихся детей, – мрачно пошутила Вера и плюхнулась на стул.
Мама нахмурилась, но продолжала жевать.
Вера равнодушно лопает один бутерброд за другим и ждет маминых комментариев.
