– Такая же, как между солнцем и луной, – согласился Вийон. – Но если бы я был рожден повелителем Бризетуа, а вы были бы бедным школяром Франсуа, не была бы такой же большой разница между нами? Разве это не я грел бы мои колени у жаровни, а вы в это время ковырялись в снегу в поисках жалкой монетки? Разве это не я был бы рыцарем, а вы – вором?
– Вором? – воскликнул старик. – Я – и вор! Если бы вы понимали, о чем говорите, вы бы об этом пожалели.
Вийон развел руками с неподражаемой наглостью.
– Если бы, ваша светлость, смогли бы оказать честь выслушать мои аргументы!
– Я оказал огромную честь, согласившись на ваше присутствие, – сказал старый воин. – Научитесь сдерживать свой язык в разговоре с людьми чести и преклонного возраста, иначе кто-нибудь более проворный, чем я, вынесет вам порицание в очень жесткой форме. – Поднявшись, он отошел в дальний конец комнаты, весь кипя от гнева и отвращения. Украдкой вновь наполнив свой бокал, Вийон с еще большим комфортом устроился на стуле, скрестил ноги и, подперев щеку рукой, положил локоть на спинку стула. Он наелся и согрелся; и ничуть не боялся старика, дав ему совершенно правильную оценку, при всей разнице между их такими несходными характерами. Ночь почти закончилась, проведенная им с таким удобством, и у него не было никаких сомнений, что утром он выйдет из этого дома целым и невредимым.
– Скажите мне вот что. – Хозяин перестал ходить из угла в угол. – Вы действительно вор?
– Напоминаю вам о священном праве гостеприимства, – ответил поэт. – Да, мой сеньор, я – вор.
– Но вы еще так молоды, – не останавливался старик.
– Я бы не дожил до этого возраста, – ответил Вийон и вытянул вперед пальцы, – если бы не ловкость вот этих десяти моих помощников. Они были мне кормящей матерью и кормильцем-отцом.
– Вы ведь еще можете раскаяться и измениться.
– Я каюсь каждый день, – сказал поэт. – Мало кто из людей раскаивается больше, чем бедный Франсуа. А что касается изменений, тогда пусть кто-нибудь изменит условия моей жизни. Человеку нужно что-то есть, чтобы иметь возможность продолжать каяться.
– Все изменения начинаются в сердце, – торжественно проговорил старик.
– Мой дорогой сеньор, вы в самом деле считаете, что я ворую ради удовольствия? – приподнял брови Вийон. – Мне ненавистно воровство, как и любой другой вид трудовой деятельности, а эта, к тому же, еще и опасна. При виде виселицы, у меня зубы начинают выбивать дробь. Но я должен что-то есть и пить, вращаться в обществе определенного сорта. Какого дьявола! Человек ведь животное стадное, он не живет уединенно. Как говорится, Cui Deus faeminam tradit[2]. Дайте мне место королевского духовника – назначьте меня аббатом Сен-Дени; назначьте меня байи Пататрака; и тогда я изменюсь обязательно. Но пока вы оставляете меня тем, кем я являюсь – нищим школяром Франсуа Вийоном, без единого фартинга в кармане, я, конечно, останусь самим собой.
– Милость божья не имеет границ.
– Я стал бы еретиком, если бы усомнился бы в этом, – сказал Вийон. – Это Он сделал вас повелителем Бризетуа и байи Пататрака; а я получил от Него лишь умную голову, которую венчает шляпа, да вот эти десять пальцев на руках. Вы позволите, я еще налью себе вина? Благодарствуйте! По милости божьей, у вас вино прекрасного урожая.
Заложив руки за спину, сеньор Бризетуа расхаживал по комнате. Возможно, ему было трудно совместить в уме параллель между ворами и солдатами; возможно, Вийон заинтересовал его, и он испытывал к нему что-то вроде симпатии; возможно, он просто не мог уяснить для себя что-то; но в чем бы ни заключалась причина, старику почему-то захотелось наставить молодого человека на путь истинный, поэтому он был не готов прямо сейчас вновь выгнать его на улицу.
