– Нет ножа, – растерянно пробормотал Шабашников.
– Поищите хорошенько.
Ножа, как мы и ожидали, нигде не оказалось. Через несколько минут мы уже знали, что у охотника исчезли также старые кирзовые сапоги сорок второго размера, и получили заодно подробное описание ножа: золингеновская сталь, лев и пальма на лезвии, наборная рукоятка.
– Когда вы в последний раз видели нож?
Шабашников наморщил лоб.
– Да вот позавчера…
– Восьмого августа? – Комаровский бросил взгляд в мою сторону. Преступление было совершено в ночь с восьмого на девятое.
– Ну да, восьмого… Я ходил к соседям, к Зуенковым, проводку чинить и брал нож для зачистки провода.
– Может быть, забыли там?
Комаровский предоставлял ему возможность выкрутиться.
– Нет, принес, положил в сумку.
– Ну а дальше? Вспомните подробности. Вечером и в ночь с восьмого на девятое вы были дома?
Комаровский задавал короткие вопросы, словно гвозди вбивал. Он толково вел этот разведывательный допрос. Я чувствовал, что еще немного – и Шабашников сам загонит себя в угол.
– Дома… Вообще-то плохо помню… Под хмелем был.
И тут я увидел, как в нем шевельнулся страх, выполз из-под спиртной дремы. Глаза меняли выражение – словно диафрагма открылась в объективе и реальная жизнь вместе с сумрачным светом дождливого дня хлынула внутрь. Диафрагма открывалась все шире, и чем больше вбирали в себя глаза Шабашникова, тем сильнее росла в них тревога. Он был не так уж стар, это ясно чувствовалось сейчас.
– Щеночков я продавал в тот день, – сказал охотник. – Щеночков. Жалко мне их всегда, вот и…
Он вдруг улыбнулся мне. Улыбка была жалкая, заискивающая. Да, вот так оно и бывает. Пьяная дурь, неожиданная вспышка алчности и жестокости. И ничто не остановило его, одурманенный мозг не поставил ни одного барьера.
– Собаки! – забормотал хозяин, протягивая мне фокстерьера. – Посмотрите: Тюлька, такого фокстерьера нигде не увидите. Любого лиса возьмет! Люблю я собачек…
Он сказал это так, будто любовь к собакам могла оправдать любой его поступок.
Тюлькины смешливые глазки-бусинки затерялись в завитушках белой шерсти. Шабашников и впрямь любил собак – фокстерьер был чист и вычесан. А в доме творилось черт знает что.
– Значит, в ночь с восьмого на девятое вы были дома? – еще раз спросил Комаровский.
– Где же еще?
– И выходит, только в тот вечер или ночью ваш нож и сапоги могли быть похищены?
– Не знаю, – пробормотал Шабашников. – Наверно.
– В таком случае необходимо задержать вора. Мы осмотрим место происшествия…
– Да зачем? – замахал руками Шабашников. – Мелочь какая! Не надо, ни к чему, идите себе занимайтесь делом.
– Вы понимаете всю важность происшедшего? Украдено оружие. Оно может быть использовано похитителем.
– Нож – тоже мне оружие!..
– Все-таки!
Шабашников нехотя написал заявление в милицию. Привезли разыскную собаку. Проводника предупредили, как вести поиски. Вскоре овчарка, рыскавшая по двору, настороженно принюхиваясь, принялась разрывать лапами груду щебня, сваленного у сарая. Мы извлекли из-под щебня небольшой сверток. В обрывок полотенца, того самого, махрового, голубого, была завернута пачка денег. Десять четвертных.
– Это ваши деньги? – спросил Комаровский.
Шабашников побледнел. Руки его тряслись, и он никак не мог унять эту дрожь.
– Нет, не мои… Никогда их не видел в глаза!
– Откуда же они взялись?
Шабашников молчал. «Возможно, он действительно ничего не помнит, – подумал я. – Бывает ведь… Алкогольное помешательство. Это может пройти так же быстро, как и пришло».
