– Начнем сначала? – предлагает она и тут же начинает заново.
На Шуберте она спотыкается, путает руки, путает ноты и начинает нервничать:
– Я не помню, что это за ноты!
– Надо считать, – отвечаю я.
– Я не знаю! Я не помню!
Я вдыхаю с кухни запахи тефтелей и мечтаю, когда же все это, наконец, закончится. Мы разбираем с Викой ноты, спокойно я повторяю в сотый раз то, что говорила на каждом занятии. Но внимание девочки уже рассеялось. Ей не интересно, она смотрит на меня озорно и говорит:
– А вы смотрите «Ревизорро»?
– Нет, – разочаровываю ее я, однако, она не сдается:
– А я вам сейчас расскажу про эту передачу!
– Нет, даже слушать ничего не хочу, – резко обрываю я Вику, – давай, играй Шуберта.
– Ну, пожалуйста! Тогда можно я задам вам три вопроса потом? – торгуется она.
– Нет, сначала хорошо сыграй.
– Ну три вопроса!
– Один вопрос, – говорю я.
– Два!
– Ни одного вопроса.
– Хорошо! Один вопрос!! – умоляет Вика.
Она неплохо играет, вроде бы старается, но постоянно отвлекается: то на кота, то на мои серьги, то на собственное отражение в зеркальном шкафу. Мне не нравится ее игра, но я молчу. Нет сил и хочется тефтелей. Наконец, Вика заканчивает, и я говорю ей про ее недочеты, но она уже не слышит меня:
– А кто ваша лучшая ученица? – это и есть ее заветный вопрос.
Я украдкой смотрю на часы, до конца урока осталось пятнадцать минут, и нам нужно успеть сыграть этюд:
– Если сыграешь хорошо этюд, то возможно, лучшей ученицей на сегодня будешь ты.
– Правда? – удивляется Вика.
– Вот сейчас и посмотрим, – я складываю руки на груди и киваю головой, – маэстро, давайте!
Вика с необычайным для нее прилежанием исполняет этюд. Почти хорошо.
– Нормально, – отвечаю я.
– На пятерку? Поставите мне пятерку?
– Из-за Шуберта не могу, но этюд был неплох, – притворно сурово отвечаю я.
– Так я лучшая?
– На сегодня да, – не вру я, ведь она моя единственная ученица.
Вика расцветает и лезет ко мне обниматься. Я позволяю ей обнять себя, и она радостно щебечет:
– А вы – моя самая лучшая учительница! Вы такая улыбчивая, такая не строгая, такая красивая, даже в этих ваших огромных очках!
Я инстинктивно поправляю свои очки от Ральфа Лорана, и снисходительно улыбаюсь Вике. Ну не пошлешь же ребенка на хрен? Услышав, что мы с Викой дурачимся, тормошим ее толстого кота Генку, в комнату влетает Лиза:
– Позанимались? Катерина, а вы не пообедаете с нами? У вас, наверное, на сегодня еще дел полно, поели бы… Есть у вас время?
Кидаю быстрый взгляд на часы, слегка задумываюсь, морщу лоб. Надо соглашаться не сразу, а как бы делая людям одолжение. Иначе больше никаких приглашений к столу. Я мнусь, и Вика тянет меня за рукав свитера:
– Ну, Катя, ну соглашайтесь! Мама сделала вкусные тефтели!
Я пожимаю плечами:
– Да неудобно как-то…
Лиза машет на меня кухонным полотенцем, которое случайно прихватила с кухни:
– Да ладно вам! Вы такая худенькая, бегаете целыми днями туда-сюда, пойдемте! Даже ничего не хочу слушать.
И мы уходим на кухню. Мне нравится, как Лиза называет нас с Викой «девочки». «Девочки позанимались», «девочки, мойте руки», «девочки, кому добавки». Хотя я сама не намного младше Лизы, может быть, лет на восемь или девять. Но я чувствую себя рядом с ней девочкой. Может, всему виной ее внушительная фигура, а может ее манера говорить громко и властно, словно бы отдавая приказы.
Одна тефтелина за другой исчезают во рту под аккомпанемент жалоб Лизы. Она недовольна всем: детским садиком, преподавателем по музыке в школе, ценами в магазинах, много работающим мужем, успехами старшей дочери в художественном колледже, тарифами ЖКХ, платными парковками, новостями, курсами валют, финансовым благополучием соседки по подъезду, собственными волосами и даже тефтелями, которыми кормила меня:
