С Георгием Константиновичем тепло расстались накануне – его выписали. Он сам, «малым ходом», спустился вниз, там его ждала черная представительская «Волга». С тротуара он обернулся, неуклюже, по-сталински, помахал мне рукой. Я долго провожал глазами прошлое, ставшее моим неотъемлемым. Машина скрылась за густой шапкой отливающих лаком магнолий, а я все не мог снять оцепенение. Острая тревога от наступившего вакуума «жевала» меня всю ночь. И вот явление!..
– Говорят, ты помогаешь всем алчущим и страждущим? Анзор Квантришвили – будем дружить! – представился на идеальном русском красавчик.
Я пожал протянутую цепкую руку. И впоследствии Анзор оставался таким же, каким предстал в первые минуты общения: веселым, взрывным, открытым. В щель двери протиснулась Этери – красная, с потупленными в пол глазами. Она, ничего не говоря, подошла к заправленной кровати моего соседа, расправила постельные атрибуты и показала приглашающим жестом. Анзор благодарно приобнял ее за плечи – жестом иллюзиониста откуда-то зашуршал шоколадкой.
– Мадлобт[2], – еле слышно вымолвила Этери, еще ниже опустила голову, протиснувшись мышкой назад.
Грузинки этой формации начисто лишены иронии и игры – она выдала себя с головой. Хотелось бы, чтобы и сегодня ничего не изменилось. Вековые традиции в крови у этого замечательного, гордого, красивого народа – Анзор понравился ей.
Пришло лето, знойное и сухое. Васька сдал летнюю сессию. Значительный, возмужавший, с пробившимся баском, он продолжал навещать меня. Всякий раз я провожал его на первый этаж до самого выхода. Долго толкаясь у двери, порой мешая движению, мы расставались с потугами. Он никогда не решался первым подать инициативу – обычно «выпроваживал» его я. В этом году, согласно учебному плану, будущий судоводитель отправлялся с курсом на плавпрактику на парусный барк «Товарищ». За практикой – месяц отпуска.
После времени долгой зависимости делалось жутковато от мысли, что рано или поздно придется выйти отсюда в открытый мир. Я чувствовал себя незащищенным, более того – несчастным, пугала возможность повторения обострения. Скованность и внутреннее противостояние все еще подкрадывались в ночные часы. Своими опасениями я поделился с врачом. Она общалась со мной, как общалась бы с сыном. С Васькиной подачи она посоветовалась с его отцом – после нескольких компромиссов меня решено было отпустить к ним домой на две-три недели, думаю, они хотели таким образом постепенно приобщить меня к самостоятельности в новом качестве.
Васька раньше делился своими планами на отпуск, только из-за меня он не поехал в этот раз никуда: уступил мне свою кровать, поселившись на раскладушке рядом. Целый месяц мы вспоминали с ним все в шутку называемые «довоенные шалости», облазив заново одичавшие без нас окрестности.
Зараженный мнительностью, я нет-нет, да и прислушивался к ритму сердца, заглядывал в безоблачное небо, ждал своего облачка. Сердце громко отзывалось в груди, отдавалось в шее, в кончиках пальцев, но его четким ритмом зачастую я оставался удовлетворен.
По истечении времени отпуска Васька облачился в форму – его ждал второй курс, меня же – продолжение лечения с серыми буднями.
С опаской подошел к ставшей родной палате, не надеясь увидеть знакомое лицо, а тут такая радость, хотя она и оказалась преждевременной. При встрече с Анзором мы обнялись, как старые добрые друзья. За прошедший месяц рядом с ним выписалось два пациента. Анзор продолжал сыпать прибаутками. И все же внешне он неузнаваемо изменился: в его глазах застыла затаенная, но печать больного человека.
