После обедни, длившейся весьма долго, – молебен Николаю-чудотворцу, как известно, едва ли не самый продолжительный из всех молебнов православной церкви, – все духовенство, по приглашению Сипягина, двинулось к господскому дому и, совершив еще несколько приличных случаю обрядов, окропив даже комнаты святой водой, получило обильный завтрак, в течение которого велись обычные, благонадежные, но несколько утомительные разговоры. И хозяин и хозяйка – хотя в этот час дня никогда не завтракали – однако тут и прикусили и пригубили. Сипягин даже рассказал анекдот, вполне пристойный, но смехотворный, что, при его красной ленте и сановитости, произвело впечатление, можно сказать, отрадное, а в отце Киприане возбудило чувство и благодарности и удивления. В «отместку», а также для того, чтоб показать, что и он при случае может сообщить нечто любознательное, отец Киприан рассказал о своем разговоре с архиереем, когда тот, объезжая епархию, вызвал всех священников уезда к себе в город, в монастырь. «Он у нас строгий-престрогий, – уверял отец Киприан, – сперва расспросит о природе, о порядках, а потом экзамен делает… Обратился он тоже ко мне. – Твой какой храмовой праздник? – Спаса преображения, говорю. – А тропарь на этот день знаешь? – Еще бы не знать! – Пой! – Ну, я сейчас: «Преобразился еси на горе, Христе боже наш…» – Стой! Что есть преображение и как надо его понимать? – Одно слово, говорю: хотел Христос ученикам славу свою показать! – Хорошо, говорит; вот тебе от меня образок на память. Я ему в ноги. Благодарю, мол, владыко!.. – Так я от него не тощ вышел».
– Я имею честь лично знать преосвященного, – с важностью заметил Сипягин. – Достойнейший пастырь!
– Достойнейший! – подтвердил и отец Киприан. – Благочинным напрасно только слишком доверяется…
Валентина Михайловна упомянула о крестьянской школе и указала при этом на Марианну как на будущую учительницу; диакон (ему был поручен надзор над школой) – человек атлетического сложения и с длинной волнистой косою, смутно напоминавшей расчесанный хвост орловского рысака, – хотел было выразить свое одобрение; но, не сообразив силы своей гортани, так густо крякнул, что и сам оробел, и других испугал. После этого духовенство скоро удалилось.
Коля, в своей новой курточке с золотыми пуговками, был героем дня: ему делали подарки, его поздравляли, целовали ему руки и с переднего крыльца, и с заднего – фабричные, дворовые, старухи и девки; мужики, те больше по старой крепостной памяти гудели перед домом вокруг столов, уставленных пирогами и штофами с водкой. Коля и стыдился, и радовался, и гордился, и робел, и ластился к родителям, и выбегал из комнаты; а за обедом Сипягин велел подать шампанского – и, прежде чем выпить за здоровье сына, произнес спич. Он говорил о том, что значит «служить земле», и по какой дороге он желал бы, чтобы пошел его Николай (он именно так его назвал), и чего вправе ожидать от него: во‑первых, семья; во‑вторых, сословие, общество; в-третьих, народ – да, милостивые государи, народ, – и в‑четвертых, – правительство! Постепенно возвышаясь, Сипягин достиг наконец истинного красноречия, причем, наподобие Роберта Пиля, закладывал руку за фалду фрака; пришел в умиление от слова «наука» и кончил свой спич латинским восклицанием: Laboremus! [26], которое тут же перевел на русский язык. Коля с бокалом в руке отправился вдоль стола благодарить отца и целоваться со всеми.
