Неспешный, тихий разговор о дне минувшем.
Блаженные сорок минут в ванной — релакс-который-я-заслужила.
И бесценные мгновения счастья в комнате у спящих детей, когда нежность болезненно подкатывает к горлу и закипает на глазах горячим, соленым. Когда ты страстно, неистово клянешься себе и им в очередной раз, что преодолеешь всё-всё, потому что главное у тебя уже есть. И любви к ним так много, что она просто распирает тебя, и кажется, что сейчас разойдутся швы и любовь хлынет из тебя всезаливающим потоком…
Из детской я выходила крадучись, ступая мягко и осторожно.
Чтобы не разбудить паршивцев.
А ночью я проснулась, как от удара. Подорвалась с кровати, успев мельком заметить время на часах — три ночи. Еще непроснувшееся тело запнулось о ковер, споткнулось, а я, до краев наполненная ужасом, даже не заметила болезненного удара коленями о пол, вскочила и снова рванулась. Из спальни — в общую комнату, скорее, скорей, спотыкаясь и задевая неуклюжим телом мебель и дверные косяки, без причин, без оснований, просто зная — беда!
Адка спала. Тихо. Мирно.
Не было беды.
Вот, видишь, уймись, приблажная, всё в порядке! А что руки трясутся и внутренности обливает ледяной жутью — ерунда, скоро пройдёт.
Спит. Просто спит. Всё хорошо.
Я осторожно качнула ее за плечо… Ноль реакций.
Устала. Не надо ее будить. Весь день с мелкими — это вам не фунт изюма. Грех мешать человеку после такого спать.
Я потрясла узкое девичье плечико чуть сильней. Нет реакции.
Рот заполнила вязкая кислая слюна, в животе мерзко затянуло.
— Ада, Ада! — расслышала я со стороны свой шепот, сначала осторожный, а потом напористый. — Ад, проснись!
Её рука безвольно соскользнула с дивана, костяшки пальцев стукнули об пол.
А дальше я растворилась. Набат, который удалось было задавить, снова грянул по моим нервам. Но мне уже не было до него дела. Мир стал прост и понятен, и развернулся во времени и пространстве, а я была в нем стрелой, летящей к цели. По идеальной прямой, кратчайшим путем. В этом мире мне очевидно было, что следует делать. Даже странно, что я потратила столько драгоценных мгновений на какие-то бессмысленные глупости, вроде сомнений и паники.
Я, рыдая в телефон: “Я просто проходила мимо и случайно заметила, что с ней что-то не так! Скорее, скорее, она умирает!” — вовсе не хотела рыдать. Я просто старалась привлечь к себе как можно больше профессионального внимания. Мне было необходимо, чтобы на том конце связи мне поверили. За нас испугались. И щедро делилась в трубку своей паникой.
А потом я перемещалась по квартире рывками: документы, одежда, белье, телефон. Адкина сумка.
В мою — телефон, зарядное, кошелек. Заначку с неприкосновенным запасом. Всю — не жмись, Ленка, ты их на черный день и откладывала. Верхняя одежда, обувь — грудой у двери.
И паники больше не было. Была хищная злоба, готовность рвать на куски, зубами выгрызть у судьбы Адкину жизнь. Звериное, первобытное, страшное поднялось к поверхности со дна моей души, и оказалось, что там, моей в душе, его было на удивление много. Я не сопротивлялась этому древнему. Зачем? Если кто-то встанет сегодня между мной и целью… что ж, это его выбор.
Я делала все быстро, собранно и, только стучась к соседке снизу, поняла, что стою перед ее дверью в одном тапке. Отметила это с полным равнодушием и продолжила стучать. Звонок у нее второй год не работал, а телефон эта чудесная старушка, сидевшая с моими мелкими с тех пор, как Адка поступила на первый курс, на ночь благоразумно отключила. Но ничего. Я не гордая.
