Мы провели вместе субботу и воскресенье. А в понедельник родители Марка засобирались обратно. Марк попросил позволения остаться у нас, и тётя Эмма сказала, что в таком случае пришлёт за Марком кучера через два дня. «Твоя сестра больна, – сказала тётя Эмма Марку, – нехорошо оставлять её скучать в постели». Марк уверил – как только вернётся, не отойдёт от Минны ни на минуту.
Так мы остались вдвоём ещё на два дня. Мы ходили к озеру кормить лебедей, катались на лодке, гуляли в лесу, и я рисовала Марка. Где бы мы ни были, мне хотелось смотреть на него, хотелось удержать его прекрасный облик.
***
– Вы с Марком были очень близки?
– Мы больше не оставались друг с другом ночью, если вы это хотите узнать.
– Почему?
– Не знаю… Я рисовала, проводила за мольбертом всю ночь, вспоминая его облик в полдень, под лучами солнца…
– Марк не позировал тебе?
– Нет, мне это не нужно. Мне нравилось вспоминать его там, на воле…
– На воле?..
– Да, на воле, у воды, среди вереска, на фоне голубого небосвода, в шуме ветра, обрывающего ягоды с бузины… Ночью он становился далёким, таким далёким, как будто одного из нас не существовало… Я вспоминала его или грезила о нём… Я представляла его совсем в другом пейзаже, моего Марка – такого, каким его никто больше не знал и не мог видеть…
– И Марк соблюдал это правило? Он не входил к тебе ночью?
– Нет, не входил. Мы расставались в полночь, когда я слышала клаксон…
– Клаксон?
– В полночь я слышала клаксон ландо, на котором приезжал к нам Дидмэн. Я слышала его, хотя не совершенно отчётливо… Словно это был сигнал для меня…
– Сигнал к чему?..
– К мольберту. Я садилась и вспоминала. Дидмэн сторожил меня – я должна была ему показать, что его фотография не нужна. Что она никогда не сможет заменить живопись. Та женщина и младенец… Они тоже сторожили… Я видела их каждую ночь. Они приходили… Женщина с ребёнком на руках становилась возле меня, за моим плечом.
– Они говорили что-то?
– Нет, только очень легко улыбались, как на фотографии Дидмэна.
– И что же дальше? Марк через два дня уехал, и ты осталась грустить?..
– Через два дня, точно как сказали родители, приехал их кучер…
Кучер слез со своего места и, изминая в руках кепку, потупившись, вымучил – Минны нет больше, бедняжка скончалась от непонятной болезни, угорела в лихорадке. Я не слышала этих слов, но я стояла в дверях дома, на крыльце, и видела, как Марк становится белее, чем мамины белоснежные простыни. Я сама выкрикнула, словно бы точно слышала всё: Минна! – и подбежала к Марку. Он стоял ни жив ни мёртв, произнёс: «То-то я ночью метался в кровати, словно в адовом кипящем котле». Кучер вытер кепкой глаза – одним движением – и заметил: «Точно, нынче ночью и отдала Богу душу бедняжка Минна».
Я не помню, как рассказывала весть родителям. Отец к тому времени уехал по своим делам, а мама распоряжалась насчёт обеда. Что я говорила, как отвечала мама – ничего этого память не сохранила, да имеет ли это значение. Мы сели с Марком в повозку и молчали до самого особняка Андерсов. Всю дорогу я представляла себе Минну в её новом состоянии, я собиралась нарисовать её портрет, чего бы мне это ни стоило. Я вспоминала её в нашу последнюю встречу – её причёску, рыжеватые туго завитые локоны, прибранные вверх короной; её лимонное платье, её смеющиеся глаза, её быстрые движения. Я видела её совсем живой. Но когда мы подъезжали к особняку, я уже совершенно явственно представляла бледную, измученную жаром Минну с закрытыми веками, с разбросанными по подушке неприбранными волосами, Минну с холодными членами. Фарфоровую, как её большая кукла. Минна лежала в постели. Такой я её и увидела. Совсем такой. Мы только вошли к ней, а мне казалось, я смотрю на неё уже битый час. Минна была измучена. Минна спала вечным сном.
