В последний час дневного освещенья,
Когда причины света не ясны,
Я вижу смерть не ужасом гниенья,
А в образе стеклянной тишины… —
и тэ дэ.
Освещение строфы, осенило Криворотова вдруг, в точности совпадало с освещением давешнего сновидения. Там тоже были не ясны причины света.
Студию Лев, понятное дело, презирал, но посещал исправно.
Другой такой паноптикум еще поискать надо! Один к одному, как на подбор! Руководитель – душа-человек, но карлик и, по слухам, швед. Почему швед? Впрочем, кто его знает: Адамсон как-никак – может, и швед, так даже интереснее. И во вкусе малютке Адамсону не откажешь: держит их с Никитой за гениев, в рот друзьям смотрит.
Перед началом заседания кто-нибудь подсаживает Отто Оттовича на высокий табурет, невидимый за фанерной кафедрой Красного уголка. А уже в следующее мгновение с камчатки Додик Шапиро с ужимкой конферансье провозглашает намеренно гнусным голосом:
– На дворе идет дождь, а у нас идет концерт! Первый стул, начинайте, пожалуйста! Попросим!
С неизменным успехом.
А в прошлом узник совести Вадим Ясень с удивительно круглой и красной рожей, обрамленной очень черной и глупой бородой? “Вадик мертвого расколет”, – говорили о нем с веселым почтением. И действительно: он еще только направлял стопы к какому-нибудь простодушному лирику, а тот уже суетливо шарил по карманам в поисках отступного, словно обирался перед приходом костлявой. И плата взималась не зря. Про Вадика было известно, что он “выбрал свободу”, а если кто не знал о его своеобразном столпничестве, новичка драматическим шепотом ставили в известность, и тот виновато раскошеливался. Никита и Лев на правах гениев обычно освобождались от добровольно-принудительных поборов. Да Ясень и сам робел приближаться к друзьям-поэтам в присутствии Арины, на дух не переносившей героя. Всякого вновь появляющегося в дверях студии Вадик встречал алкогольным экспромтом-двустишием:
Здравствуй, Отто Адамсон,
Не принес ли ты флакон?
Или:
Вот блистательный Давид!
Он меня опохмелит!
И ничего: с миру по нитке – к концу поэтического сидения Вадим Ясень на выпивку себе помаленьку нарифмовывал. “И волки сыты – и целки целы” – такая была у него философия.
Послушать Вадика, выходило, что ему покоя нет ни днем ни ночью от телефонных звонков и панибратских визитов официальных и опальных литературных знаменитостей. Недобрая молодежь, Лев с Никитой, в толк взять не могли, как и почему именно по средам Ясень манкировал столь блистательным обществом ради скромных до убожества сходок в полуподвале на Ордынке.
Во хмелю он грозился присмиревшим студийцам, что том его стихов вот-вот выйдет в крамольном эмигрантском издательстве со знаменитой птицей-тройкой на титульном листе, и тогда многим дутым авторитетам несдобровать.
– “Не надо, братцы, ждать шекспиров!” – декламировал Вадик из раза в раз вне очереди, ломая чинный порядок читки по кругу.
– Шапиров, – неизменно поправлял его из глубины зала Додик Шапиро.
Но Ясеня сбить было не так-то просто.
– “Шекспиры больше не придут”.
– Шапиры, – не унимался Додик.
– Мелочь пузатая, я требую тишины! – рявкал Выбравший Свободу и продолжал:
Мы, бедолаги и артисты,
Вам наготовили красот —
Стихов хороших лет на триста
И прозы даже на пятьсот
[1].
Обычно на этой строфе какому-нибудь “братцу”, которому было категорически отказано в праве “ждать шекспиров”, удавалось оттянуть Ясеня за рукав с середины полуподвала и насильно усадить от греха подальше в угол, где “бедолага и артист” кипятился еще с минуту и засыпал. Последующее чтение шло под аккомпанемент Вадимова посапывания, а то и храпа.
