Настоящая причина заключалась в том, что в глубине души она опасалась, что это не продлится долго. Внутренний голос убеждал Монику, что злодейка-судьба только и ждет, чтобы вмешаться и вновь разбить ее мечты, сыграв очередную жестокую шутку.
А когда так случится, эта жестокая шутка, несомненно, будет связана с именем Картрайта. Это неизбежно. Картрайт просто преследует ее и гасит свет в ее вселенной. Какие бы блестящие перспективы ни возникали на пути Моники, откуда ни возьмись всплывала отвратительная физиономия этого Картрайта.
И все же она пыталась бороться с этим ощущением.
– Вы шутите, – как заклинание произнесла она, не позволяя потухнуть последнему угольку надежды. – Мистер Хэкетт, вы наверняка шутите!
– Я вовсе не шучу, – учтиво ответил тот.
– Мне предстоит работать над детективом, а не над собственной книгой?
– Именно так.
– А мистер Картрайт, – превозмогая отвращение, она все же выдавила из себя это имя, – будет работать над сценарием по моей книге – моей?
– Вы угадали, – просиял продюсер.
– Но почему?
– Простите?
Моника испытывала к Хэкетту такое благоговение, что в обычных обстоятельствах даже не посмела бы и пикнуть. Она бы страдала безмолвно, коря за все саму себя. Но это было уже слишком – слова неудержимо рвались из ее груди:
«Это самая большая нелепость, которую я когда-либо слышала!»
Хоть этих слов она и не сказала вслух, пронизавший их дух все же наверняка отозвался в тоне ее голоса.
– Я спросила – почему? – не отступала Моника. – Почему мы должны работать над книгами друг друга, вместо того чтобы работать над своими собственными?
– Вам таких вещей не понять, мисс Стэнтон.
– Я знаю, мистер Хэкетт, но…
– Мисс Стэнтон, вы продюсер с десятилетним стажем или все-таки я?
– Конечно вы, но…
– Ну вот и прекрасно, – перебил ее мистер Хэкетт более веселым тоном. – Вы не должны пытаться вот так прийти и изменить нас, мисс Стэнтон. Ха-ха-ха. У нас имеются свои приемы, понимаете. Уж поверьте мне на слово: кое-что об этом бизнесе нам известно – мы варимся в нем уже десяток лет. Ясно? А вы нау́читесь. Несомненно. Ведь обучать вас будет сам Билл Картрайт! Вы все схватите на лету.
Весь гигантский смысл этого предложения постепенно просачивался в сознание Моники. Она вскочила на ноги:
– Вы хотите сказать, что я должна буду остаться здесь и обучаться – обучаться – тому, как пишут сценарии, у этого противного… этого отвратного…
Ее собеседник с интересом взглянул на нее:
– Ах, так вы знакомы с Биллом Картрайтом?
– Нет, не знакома. Но мои родственники – да. И они говорят, – вскричала Моника, – что он самый отвратительный, презренный и нелепый тип, которого когда-либо носила земля!
– Ну что вы! Нет, нет и нет.
– Нет?
– Вы совершенно не правы, мисс Стэнтон, – заверил ее продюсер. – Я знаю Билла много лет. Красавцем его, видит Бог, не назвать. Но он не так уж и плох. – Мистер Хэкетт поразмыслил пару мгновений. – Я бы даже сказал, что выглядит он вполне презентабельно.
Моника словно дар речи потеряла.
У мистера Хэкетта возникло неясное чувство, что молодая леди чем-то раздосадована.
Дело в том, что в своем воображении Моника уже давно нарисовала портрет мистера Уильяма Картрайта и отказывалась видоизменять его хоть на йоту. Мистера Картрайта повсюду хвалили – по крайней мере, в книжных обзорах – за «безупречную цельность и тщательную проработку» его сюжетов. Это делало его еще более невыносимым. Моника чувствовала, что презирала бы его меньше, будь он хоть чуточку небрежнее. Она представляла его себе этаким занудой, сморщенным и чопорным, с очками на носу. И ненавидеть этот образ доставляло ей определенное удовольствие.
