Местами с крыши облетела черепица, и выцветшие граффити покрывали покоробленную фанеру, которой были заколочены окна. Банки и разбитые бутылки усеяли траву у путей. Почему Таллула считала необходимым сохранить старую развалину? Но тетка была так же одержима историей здешних мест, как и отец Шугар Бет, и, очевидно, не считала нужным сровнять вокзал с землей.
Выйдя из машины, Шугар Бет наскоро пробежала глазами письмо, все это время лежавшее на дне сумочки.
«Дорогая Шугар Бет!
Я оставляю тебе каретный сарай, вокзал и, разумеется, картину, потому что ты моя единственная оставшаяся в живых родственница и, невзирая на твое поведение, свой своему поневоле брат. Понимаю, что вокзал в запустении, но к тому времени, когда я приобрела его, у меня уже не осталось ни энергии, ни денег на ремонт. То обстоятельство, что его довели до такого ужасного состояния, не слишком хорошо характеризует наш город. Уверена, ты пожелаешь немедленно продать его, но сомневаюсь, что сумеешь найти покупателя. Даже парришское общество по благоустройству города не питает достаточного уважения к истории.
Каретный сарай – это зарегистрированный архитектурный памятник и должен охраняться государством. Сохрани студию Линкольна в прежнем виде, иначе все перейдет университету. Что же до картины… ты либо найдешь ее, либо нет.
Желаю удачи.
Таллула Шелборн Кэри».
Настойчивые утверждения Таллулы, что именно она была великой любовью всей жизни Линкольна Эша, доводили Дидди до белого каления. Таллула говорила, что Эш обещал вернуться в Парриш и к ней, как только его выставка на Манхэттене закроется, но за день до этого события его сбил автобус. Дидди клялась, что картина существует исключительно в воображении Таллулы, но Гриффин с ней не соглашался.
– Картина у Таллулы, это точно. Я сам видел, – возражал он. Но когда Дидди потребовала подробностей, муж просто рассмеялся.
Таллула отказывалась показать картину, поскольку это все, что осталось от любимого, и она не собиралась потакать любителям совать нос в чужие дела и надутым индюкам-искусствоведам, которых при жизни так презирал Эш. Они просто разложат ее по косточкам, выплеснув с водой ребенка и выхолостив глубинный смысл, вложенный в работу автором.
– Мир может пялиться на нее сколько угодно после моей смерти, – твердила она, – а пока я сохраню для себя все, что имею.
Шугар Бет повернула ключ в скважине. Дверь перекосило, так что пришлось налечь на нее плечом. Стоило переступить порог, как что-то полетело ей в голову. Она взвизгнула и пригнулась. Когда сердце снова забилось в привычном ритме, она натянула шляпу пониже и прошла вглубь.
Увиденное заставило ее содрогнуться. Вонючая засохшая корка птичьего помета и грязи покрывала выщербленные старые скамьи в помещении, бывшем когда-то маленьким залом ожидания. По одной стене змеились ржавые потеки, на полу разлилась смрадная лужа, а обломки мебели валялись повсюду, как полусгнившие кости. Под кассой громоздился ворох грязных одеял, старых газет и пустых консервных банок: очевидно, здесь некоторое время ночевал какой-то бродяга. В Шугар Бет сразу взыграла застарелая аллергия на пыль, и она стала оглушительно чихать. Немного придя в себя, она вытащила принесенный с собой фонарик и принялась осматривать каждый угол.
Кроме зала ожидания, здесь были камеры хранения, кладовые, небольшое помещение за кассой и общественные туалеты – невыносимо вонючие вместилища голых труб, загаженной и разбитой сантехники и подозрительных куч всякого дерьма. Следующие два часа она ворочала поломанную мебель, ящики, покосившиеся каталожные шкафы, но обнаружила только мышиный помет и птичьи трупики, от зрелища которых тошнило. И ни следа картины.
