Офелия посмотрела на часы.
– Думаю, их ужин давно закончился.
– Не думаю, что они разошлись по домам, как благочестивые возлюбленные. Твоя Геката не прочь перепихнуться. А адвокат прекрасно подходит на роль случайного любовника.
Или случайной занозы в заднице. Выдержанное вино пробило ее глухую оборону. Наступившее состояние нельзя было назвать опьянением. Просто ей стало тепло и грустно. Хотелось залезть под одеяло, включить меланхоличную пластинку и уснуть. Впервые ей захотелось, чтобы рядом оказался кто-то, способный понять.
Не по-женски. Не по-человечески. А понять на уровне, доступном лишь Незнакомцам.
– Он завтра опять заявится в больницу, – устало сказала доктор Лоусон. – Хочет поговорить с пациентом.
– И что в этом такого?
– Он не имеет права на это. Пациент не его клиент. Свидетель. И адвокат хочет убедиться, что его показания помогут в каком-то жутко важном процессе…
Домашний телефон зазвонил, не позволив ей закончить фразу. Офелия закатила глаза, протянула руку и взяла трубку.
– Доктор Лоусон.
– Доктор Лоусон, это старшая сестра Орелла.
– Да, миссис Орелла, я вас узнала.
Офелия не спросила «что случилось», не сказала больше ничего. Она молча слушала отчет, который занял тридцать секунд и закончился стандартным «к сожалению, мы сделали все, что могли, но он умер. Время смерти…»
Адвокат будет в ярости.
Глава вторая. Рисунки мальчишки
Треверберг
Весна 1967 года
Томас перекинул рюкзак на левое плечо и толкнул дверь в дом. Та скрипнула. Гребаный отчим, уважаемый и серьезный человек, уже год не мог починить петли. И каждый раз, когда четырнадцатилетний пасынок пытался это сделать самостоятельно, пускал в ход кулаки с криками «Щенок, сначала вырасти, а потом делай взрослые дела, я сам». Попытки Томас прекратил, отчим забил на дверь, и та так и скрипела, жалобно и тонко, когда кто-то входил и выходил. Мама Севилия говорила, что так хотя бы не надо вешать ветерок. И не надо включать звонок, который всегда так противно оповещал о приходе гостей. Теперь это делает дверь.
В доме было привычно мрачно (родители экономили электричество изо всех сил) и тихо. Юноша переступил порог, не осознавая, что задерживает дыхание. Он всегда старался не дышать, чтобы ничем не выдать своего появления. Нужно было проскользнуть по лестнице, перепрыгнуть через вторую и третью ступеньку (они тоже скрипели) и скрыться в своей комнате под крышей. Любой другой бы назвал ее чердаком, но Томас считал себя самым удачливым из подростков, ведь ему отдали все огромное пространство от потолка до крыши. Отчим лет девять назад его утеплил, сколотил стеллажи, большую крепкую кровать, стол для учебы и отдельный большой и шершавый стол для поделок. Тогда они еще хоть как-то ладили. Мальчику было пять, а мужчина старался понравиться его матери. Севилия, которая рано лишилась мужа и истосковалась, как сейчас понимал Томас, по мужскому теплу, считала, что наконец ее жизнь наладилась. А заодно и его, сына, жизнь тоже. Чуда не произошло. Отчим разорился. Начал пить. Пьяному ты можешь простить все, ведь он не осознает, что творит, не может себя контролировать. А трезвому ты не простишь даже неосторожного слова. Но Томми не мог простить отчиму ни дня, который тот превратил в ад.
Томас жил в беспроглядном мраке своего чердака, ночами рисуя страшные рисунки, с которых на него смотрели демоны, вампиры и оборотни, сверкая красными и синими глазами. Ведь даже ребенку известно, что все синеглазые – не люди. Порой ему казалось, что жители портретов приходили и вставали у кровати, когда он спит. Охраняли его сон и боролись с чужими демонами. А потом они вошли в него и поселились в душе, нашептывая странные мысли, подсказывая странные действия.
