Нынче всё наоборот - страница 27

Студент с гитарой взял ремень.

– Девушки, – сказал старичок. – Вы бы шли в тот конец. Мы его по голому будем. Давай, студент, по голому.

Парень опять завыл и задёргался.

Лина Львовна подошла к нам. У неё даже слёзы были на глазах от смеха. Только она зря отворачивалась. Мы на скамейки залезли – нам и то ничего видно не было. Его кругом обступили. Зато было слышно, как ему влепили двадцать пять штук. Старичок сказал, что двадцать пять – норма.

Когда парня отпустили, он опять завыл и бросился на первого попавшегося. Его отшвырнули. Тогда он повернулся и, придерживая штаны, убежал в тамбур. И его дружки тоже выбежали. Больше мы их не видели.

А весь вагон хохотал до самого Ленинграда.

Мы жалели, что нас не пустили. Мы бы его не хуже студентов выпороли.

В тот вечер шестому «г» не хотелось расходиться. Ребята шли по Литейному к Невскому. Их было не так уж много – один класс, но издали могло показаться, что идёт целая школа. Идущие сзади перекликались с передними. Передние, не расслышав, всё же отвечали, потому что сейчас было всё равно – говорить, петь или просто орать. Важно, чтобы все видели, что они – лыжники и возвращаются оттуда, где прыгают с трамплина и занимают первые места в лыжных гонках.

Ребята шли по проспекту, и каждому из них казалось, что прохожие смотрят на них с удивлением и завистью, как на победителей.

А прохожие смотрели по-разному.

Некоторые ещё издали обходили шумную ватагу и хмурились. В их взглядах была настороженность, а в движениях – торопливость. Эти боялись хулиганов.

Другие улыбались, но тоже обходили. Эти не хотели мешать. Они понимали, что не каждый день человеку хочется петь и орать и, значит, на это есть своя причина.

Около улицы Некрасова у Вики развязался ремешок, скрепляющий лыжи. Она остановилась и, присев на ступени подъезда, стала завязывать ремешок. Смёрзшийся, окостеневший, он был как проволочный. Вика просидела всего минуты две, но за это время класс ушёл далеко. Шестой «г» был равнодушен к отставшим.

Шестой «г» стремился вперёд и не заметил ещё одной потери. Но Вика заметила. Она заметила и потому ещё ниже наклонила голову и некоторое время усердно трудилась над уже завязанным ремешком. Сначала она сделала это просто так – неизвестно почему. Потом ей стало приятно, что Борька топчется возле неё, молчит, но не уходит. Потом ей стало смешно.

Ей было смешно, а сказала она сердито:

– Чего ты стоишь, помоги!

– Как помогать?

– Ремешок развязался.

– Давай я завяжу.

– А я и сама завяжу, – сердито ответила Вика и вдруг рассмеялась.

Борька смотрел на неё и не понимал, почему она смеётся: ведь он не сказал и не сделал ничего смешного. Он просто хотел помочь. Он всё делал правильно. А Вика – наоборот: она просила помочь, но не дала лыжи. Она всё делала неправильно, но Борька чувствовал себя глупым и маленьким. А это очень неприятно – чувствовать себя глупым. Любой на его месте шлёпнул бы Вику по затылку раза два и ушёл бы с победой – в другой раз не засмеётся. Но Борька не шлёпнул и не ушёл. Он потоптался на месте, поправил шапку и тоже засмеялся.

– Ой, не могу! – простонала Вика, вскакивая на ноги.

Вика оглядела Борьку и снова прыснула. А Борька добросовестно улыбнулся в ответ, хотя ничего смешного не видел.

Потом они притихли и пошли рядом вдоль проспекта.

Далеко впереди светился угол Невского и Литейного. Огни карабкались в небо, затем падали вниз и гасли. Другие огни гурьбой, теснясь, обгоняя друг друга, стремились через перекрёсток и справа и слева. Над крышами плыли красные колёса, голубые буквы. Они вспыхивали и гасли или просто светили не мигая. Сквозь пелену снегопада не было видно ни домов, ни машин, что несли этот свет. Там были только огни. И машины, обгонявшие ребят, стремились туда, словно для того, чтобы вспыхнуть и сгореть в этом фейерверке.