О театре и не только - страница 6

И сейчас мы не лучше. Зашорены, консервативны, заскорузлы в мыслях, вечно запуганные, в плену обстоятельств, погрязшие в сплетнях. А надо иногда надеть крылья – полетать, помечтать, или остановиться – оглянуться. Хочется в мерзопакостный момент уехать, но…мы полагаем, а бог располагает. И хроническое – финансы поют романсы. Ох, уж эта культура с остаточными бюджетными средствами.

Однажды мать с другими сослуживцами перебирали мерзлую картошку, вынутую из погреба. Рядом сидел я на фуфайке. Пацаны дразнили меня. Я плакал. Женщины отгоняли их, но они опять корчили рожи, пугали, сузив глаза и я снова орал. 15-летним оболтусам была забава, а я пятилетний или шестилетний орал и думал, – конец жизни. Потом я понял, что не похож на них и я враг народа.

В школе мы подружились. В 7–8 классе стал заниматься штангой, смастерил сам из колес от трактора. Забижать уже не стали. Сам мог дать сдачи. Но драться я не любил. Не был драчуном. Я больше молчал. Это потом, с возрастом я стал говорлив. Режиссура заставила быть говорливым, доказательным, веселым. Я не был драчуном, но сейчас иногда хочется врезать некоторым.

Мать после войны вдруг закурила папиросы «Бокс». Я ныл – не кури. Потом она бросила. Ей было 26 лет. Молодая, веселая. Тяжело ей было одной. Никакой перспективы. И только инстинкт, как у каждого человека, надежда на что-то лучшее. А лучшего не было и даже когда вернулась домой, надрывалась в столовой. Вот такое было безропотное старшее поколение. Голый энтузиазм. Они радовались, что вернулись на родину и живут не голодной жизнью.

А в это время, в Ленинграде, я вижу, как приезжают старики-пенсионеры, туристы: финны, французы, американцы, японцы. Все холеные, одетые модно, с кинокамерами, фотоаппаратами. Я жил рядом с гостиницей «Астория» в Ленинграде и привозил дочку в коляске к Исаакиевскому садику и видел как «загнивает Запад». А мать жила в саманной землянке размером 5х6 метров, была довольна тем, что есть крыша над головой. Взяла ссуду 10 тысяч на постройку землянки, платили каждый месяц, через три года набежали проценты. Мама скрывала от меня. Однажды по приезду на каникулы увидел повестку за неуплату ссуды за дом. Взяла 10 тысяч – платила ежемесячно, а долг – 15 тысяч. Я начал действовать. Короче, часть заплатили, а остаток списали после беготни по чиновникам. Мама всегда мечтала увидеть Москву. Училась она в Астрахани и ездила в Гурьев за театральными костюмами и все. Как-то я ей сказал: «Летом поедем в Москву. Посмотришь». Она обрадовалась. К лету она придумала себе препятствие. Тошнит, мол в транспорте, негде жить и т.д. Пожалела, что я буду тратиться. Я в атаку. Не доказал. На следующий год начал по новой уговаривать. Но у ней уже запал прошел, и она спокойно отказалась. Была на пенсии. Действительно, она пройдет по магазинам, попьет чай и ложилась. Уставала. Сказывалась Сибирь. Сердце, давление, ноги были уже не те, что в молодости.

В Сибири мама часто рассказывала про Элисту, про театр, про Каляева, Хонинова, про Улан Барбаевну Лиджиеву, с которой она училась в Астрахани, про художников Сычева, Нусхаева, Очирова (Очировский). Как открывался театр в здании ЦК, ныне здание КГУ, про спектакль «Ончн бок» Хасыра Сян-Бельгина, про Анжура Пюрвеева. Уже тогда она жила прошлым. Впереди ничего хорошего не светило. И это в 25 лет. Погубили молодость, да и все поколение калмыков партия и правительство во главе с вождем всех народов.