Наконец Швайко заговорила. Исчезла из голоса певучесть, что-то в горле хрипело, клокотало, мешало рождаться словам.
– Мне с дитятею жить во вдовьем одиночестве долгие годы. А чем? Земли нет. Мать ушла к отчиму. У того свои нахлебники. Я бы хотела получить с Чухлая на сына третью часть с того, что он припас на черный день.
– С награбленного? – удивился я.
Но у Надежды было свое понимание добра и зла, справедливости и законности.
– У кого забрал, тех уже нет на белом свете, а ежели живы, как их найдешь?
Я пространно растолковывал молодой женщине, какой урон понесла наша страна от двух войн, от интервенции и бандитизма: еще многие поля лежат застарелой залежью, шахты не дают угля, заводы из старых железных отходов изготовляют лопаты и грабли, а не паровозы, рельсы и станки. И на наши горькие нужды никто из буржуев не даст нам ни полушки.
Она слушала меня, изредка кивала, продолжала теребить кончик косы и, как мне казалось, думала только о своем.
Леня тревожно застучал в окно, предупреждая об опасности. По договоренности он в случае чего должен был войти в хату. А тут – стучит: громко, часто. Значит, опасность появилась внезапно и… она значительна.
Надежда побелела.
– Куда? – спросил я ее, надеясь спрятаться.
Она показала на стол, уставленный снедью.
– Этого не сховаешь, и дурной догадается: не одна бражничала. Ты – братец, и стой на том. Раньше самой себя умереть не дам.
Она сидела рядом с изголовьем кровати. Сунула руку под подушку. Там у нее лежал наган. У меня оружия при себе не было. Так уж мы решили с Карауловым. «Посла» охраняли Леня и Кряж. И то, что Надежда, ведя с чекистом переговоры, держала рядом наган, произвело на меня неприятное впечатление.
Распахнув ногою дверь, в комнату вошел высокий мужчина, строго по-военному перетянутый портупеей поверх френча. При шашке, при маузере. За широким офицерским поясом тускло поблескивают две гранаты. Маузер был верным признаком «высокого» начальства.
Пришелец встал на пороге, руки в бока, крутнул рыжеватый, подпаленный солдатской самокруткой ус.
– Э-э… Да у вас тут пир горой. Я проверял посты, продрог. Ночь волглая, будто и не мороз, а до костей пробирает. Проезжал мимо, приметил огонек, думаю, дай загляну к Надежде Степановне, помогу разогнать тоску-печаль. А тут свой разгоняло. Не боишься? – с явной иронией спросил он Надежду. – Доведается батько, из обоих котлет наделает.
Надежда на такую угрозу и бровью не повела. Она уже пришла в себя. Бледность с лица исчезла, на щеках заиграл легкий румянец. Улыбнулась вошедшему.
– Сидайте, Степан Степанович, поближе к нашему столу. Братик проведал, маты прислали, просят, чтобы вернулась домой.
Меня поразило ее перевоплощение, ее самообладание. Захлопотала возле стола: пододвинула гостю стул, подала ложку, достала стакан, налила вино.
Степан Степанович не заставил себя долго уговаривать. Подошел к кровати, снял фуражку и положил ее на зеленое шелковое покрывало. И как-то само собой получилось, что он умостился не на предложенный ему стул, а на то место, где до этого сидела рядом с изголовьем Надежда. И у меня появилось подозрение, что он знает или догадывается об оружии, лежавшем под подушкой.
– Братик-то, поди, двоюродный, – усмехнулся гость.
– А родных у меня нет. Сводные еще не подросли, – парировала Надежда.
Ее самообладание, ее спокойствие стало передаваться мне.
– А як там дядько Иван? – спросила она меня.
