– Видала, какие бриджики? Класс, фирма, на фабрике берем, чай, не гнилыми нитками шиты. Другие знаешь как делают? Говна накупят и людям продают, а сами в приличном месте прибарахляются. А у меня все честно – что покупателям везу, в том и сама хожу. Я вот тебя научу, – неожиданно улыбнулась она, – пойдешь брать шмотье на рынок – на торговца гляди. Ежели в своем сидит – порядок, а ежели в другом – проходи мимо. Брюки-то у тебя дешевле некуда, на Черкизовском брала?
Я кивнула.
– Дрянь, – резюмировала Аня, – им красная цена три бакса, а тебе небось за тысячу впарили.
Удивившись ее проницательности, я ответила:
– За девятьсот.
– Ага, – хмыкнула хозяйка, – имей в виду, поможешь мне, поймаешь муженька-козла на бабе, завалю тебя шмотками по оптовой цене. Будешь лучше всех одета за смешные копейки, усекла? Я тех, кто меня выручает, не забываю.
Подавив легкий смешок, я посмотрела в ее полное, по-крестьянски хитрое лицо. Что-то везет мне в последнее время на представителей российского торгового бизнеса. То форель обещают, то жуткие вещички.
Через неделю я стала в доме своим человеком и изучила всех членов семьи. Собственно говоря, было их всего трое – Аня, ее дочь от первого брака Ирина и супруг Борис Львович Лямин, заподозренный в неверности.
И если Аня и Ира были, так сказать, птицы из одной стаи (семнадцатилетняя Ирочка являлась просто копией матери), то Борис Львович принадлежал к иной категории. Образно говоря, Аня и Ира – перчатки, а Борис Львович – сапог. Что лучше, перчатка или сапог? Глупо сравнивать, каждая вещь нужна, но вместе они не пара.
Худой, даже тощий Борис Львович в основном пропадал в своей мастерской. Мне было строго-настрого запрещено трогать там даже обрывки валявшейся на полу бумаги.
Аня и Ирина обожали поесть, причем предпочитали жирные, тяжелые блюда – гороховый суп из копченых ребрышек, свиные отбивные, жаренную на сале картошку, шоколадное мороженое, взбитые сливки, бананы… Всю еду они щедро сдабривали сливочным маслом и топили в майонезе. Никаких переживаний по поводу фигуры мои хозяйки не испытывали и со спокойной душой ложились в кровать с коробкой конфет. Печень у них, очевидно, была из железа, а желудок – из оргстекла, потому что, поглотив невероятное количество жратвы, они никогда не жаловались на неприятные ощущения и не пили горстями ношпу, мезим или фестал. Да и цвет лица у них был нежный, персиковый, свидетельствующий о великолепном пищеварении.
Борис Львович мучился гастритом, для него я заваривала скользкие кашки и готовила в термосе отвар из кукурузных рыльцев.
Аня и Ира с восхищением смотрели фильмы со стрельбой и погонями, впрочем, не брезговали они и порнушкой. Борис Львович наслаждался фильмами Бергмана и Люка Бессона.
Дамы с упоением поглощали любовные романы, обожали желтую прессу типа «Скандалов», «Мегаполиса», «СПИД-Инфо». А Лямин держал на прикроватной тумбочке томик Чехова и газету «Коммерсантъ».
И так во всем. Женщины ложились спать в одиннадцать, а художник засиживался до двух, Аня могла три дня подряд носить одну и ту же кофточку, Борис Львович мылся по сто раз на дню… Оставалось лишь удивляться, как они вообще свели знакомство друг с другом и ухитрились прожить вместе почти пять лет.
Впрочем, думается, Борис Львович просто находился у Ани на содержании. Его непонятные картины в темно-серых тонах вызывали у меня чувство вселенской тоски. Несколько раз к художнику при мне приходили покупатели, но спустя полчаса они прощались, так ничего и не купив. Очевидно, произведения Бориса Львовича навевали меланхолию не только на меня.
