Мартовским утром, едва посерело небо, трое на коротких лыжах, с котомками за плечами вышли в лес. Вокруг – только сосны до неба. Шли ходко, почти без привалов. Не то чтобы опасались погони, просто рвались к свободе. Вдоль русла реки по глубокому снегу скользилось легко.
В тайге стояла тишина: скрипнет где-то дерево да глухарь перелетит с ветки на ветку – и вновь тихо. Морозный воздух рвал лёгкие, и беглецы не могли надышаться – так сладок был воздух свободы!
Шли долго. Уже разгорелись в небе крупные северные звёзды, а трое всё скользили вперёд. Но вот Резо поднял вверх руку, пора ночёвку устраивать. Утоптали снег, развели костёр, вскипятили чаю. Поужинав вяленой бараниной, завалились спать.
Так шли по тайге десять дней. Направление держал Резо, самый опытный из ссыльных: трижды уходил из-под надзора и ни разу не заблудился.
Добрались беглецы до тракта. Здесь уже было легче, много всякого люда бродит Сибирью-матушкой. Отсюда рукой подать до чугунки. Взяли билеты в третий класс и затаились среди пассажиров. За время странствий они и сами стали походить не то на золотоискателей, не то на купцов, что пушнину по факториям скупают: густые бороды, потёртая одежда, обветренные лица.
Прошла всего неделя, и многолюдье Киева обрушилось на беглецов. Горланили разносчики снеди и газет, позванивал трамвай, громко цокали копыта лошадей, шуршали резиновыми ободами по булыжной мостовой пролётки. На Крещатике белоснежные и розовые пирамидки украсили каштаны, одуряющий аромат сирени заполонил всё вокруг, заставляя кружиться головы беспечных киевлян.
Дабы не привлекать внимание филёров и городовых уставшими лицами и запылённой одеждой, шумных центральных улиц друзья избегали. На явочную квартиру пробирались глухими окраинами. Кругом виднелись покосившиеся домики и хмурые бараки, набитые доверху, будто спички в коробке, фабричным людом. Пахло вываривающимся бельём, крысиным помётом и кислыми щами. Здесь, в завешанной сохнущим бельём квартире, революционеров накормили, напоили, снабдили новыми паспортами.
Павел попросил фамилию подобрать под партийную кличку – Седой. Да и какой ещё псевдоним можно дать тому, у кого к девятнадцати годам серебристых волос на голове больше, чем чёрных? Паспорт Седова Павла Гавриловича пах свежей краской и подозрений не вызывал.
Отдыхали недолго. Уже через неделю пришедший поздно вечером товарищ Вадим сообщил Павлу, что его ждёт учёба.
В школе бомбистов, что находилась под Львовом, Павел научился стрелять из револьвера, трехлинейки, маузера, собирать бомбы. Изучали революционеры искусство уличных боёв, конспирацию и много других наук, важных для разрушителей империи. После экзаменов Павел вернулся в Киев.
– Ну что, сдюжишь? Не струсишь? – товарищ Вадим строго смотрит Павлу прямо в глаза. – Тебе поручается дело чрезвычайной важности! От его исхода зависит судьба многих сотен наших товарищей.
Денёк 19 мая, года одна тысяча девятьсот седьмого от Рождества Христова, выдался солнечный. По бульвару вдоль главного корпуса университета Святого Владимира фланировали кокотки в кружевных платьях. Прикрываясь от щедрого солнца крошечными зонтиками, девицы провожали каждого встречного мужчину заливистым смехом. Щёголи тоже в долгу не оставались, и завязывались знакомства, и кипели страсти в тени цветущих каштанов, и казалось, ничто не может нарушить идиллию густо пропитанного ароматами дня.
