– Снимет с роли? Пусть! Но Михал Михалыч это еще не весь театр. Актеры…
– Они не поддержат. Не обольщайся. Посочувствуют, да. Но это так сладко – сочувствовать чужому унижению.
– А я не считаю себя униженным. У Книги свой взгляд на роль, у меня свой. Ему нужен обаятельный прощелыга, мне – живой человек. Это нормальная здоровая борьба, и я в ней не уступлю.
– Он режиссер…
– А я актер, и отвечаю за то, что делаю в спектакле не меньше его, а может, и больше. И так пьеса плохая, а если Андрея играть безмозглой куклой, то спектакль совсем превратится в дохлую болтовню о том, чего мы не имеем, и чего иметь не будем, потому что трýсы.
– У тебя и самомнение, – усмехнулась Артемьева
Троицкий покраснел.
– Мне можно, я молодой специалист. Слышите, хоть и молодой, но специалист!
– Эту пьесу, Сережа, никакой специалист, даже молодой, не оживит.
– Неправда. – И он завелся, а когда нервничал, вид у него был взъерошенный. – И одна роль в спектакле может всё повернуть… конечно, как её сыграть. Скажем, Карандышев…
– Ну, сравнил воробья с орлом. У Островского…
– …или это разгулявшееся ничтожество, или изгой, защищающий своё достоинство человека… Другое дело, перед кем? Правда, обыватель в то время еще не читал «Капитала», и для них Кнуров, Паратов – это всё уважаемые в городе люди…
– Не даст он тебе сыграть по-своему.
– Не даст? Посмотрим.
Галя пожала плечами, сказав не без ехидства:
– Еще один объявился.
– Что это значит? – насторожился Троицкий. – Почему здесь все говорят: «Еще один появился?»
– А тут несколько лет назад актриса роль просила, ей отказали. Она режиссеру и говорит: «Вы за это поплатитесь». Поднялась на колосники и бросилась оттуда. От тебя, между прочим, ждут того же.
– Не дождутся. Пусть Михал Михалыч от меня на колосники лезет. Только я слышал, что актер в окно выпрыгнул…
– Я пошла, – махнула рукой Артемьева, – между прочим, обиделась на тебя. Но… чем бы дитя ни тешилось. Только, в самом деле, не выпрыгни в окно.
– Я не обезьяна, из окон не прыгаю и по колосникам не лазаю.
Галя с сожалением посмотрела на него.
– Пока еще у тебя на глазах московский флёр… Потерпи, и ты запрыгаешь.
– Опять? – Троицкий даже мотнул головой. – Мода это у вас или слабонервные такие?
– Да оглянись, Троицкий, посмотри, где ты.
– Смотрю, – с готовностью откликнулся он, медленно поворачиваясь вокруг себя. – Красиво! – И он показал туда, где, огибая холм, скрывалась за городом река. Там, внизу, по руслу реки, под темною громадою туч раскаленной болванкой зависло над горизонтом солнце, полыхая густым малиновым светом. – Красиво, да?
– Наверное, опять зарядит дождь, – ежась, вздохнула Артемьева. – А в дождь здесь противно… как в бане, когда отключат горячую воду.
– А-а-а, я понял, в чем дело. Ты пессимистка.
– Просто я здесь уже третий год… Как приехала сюда, так и сижу на вещах, и всё кажется, что завтра уезжать. Не веришь?
– Ну, почему, – запротестовал Троицкий, – верю.
Что-то похожее он сам испытал в первый день. И не только из-за собственной неустроенности, но в самом облике города, в его старинных улицах, прореженных панельными домами, которые, как чужаки, стояли среди неубранного строительного хлама, было что-то вокзальное.
– Хочу в Москву, – вдруг вырвалось у Артемьевой
– Я тоже хочу.
– Хотеть мы можем, – усмехнулась она.
– Что же нам мешает?
Артемьева кивнула на город:
– Вот он!
– Всё отговорки. Мы сами себе их придумываем, – убежденно сказал Троицкий. – Если бы действительно очень захотели…
