Часто у нас в доме полная тишина: старик всё читает и читает Жукова (книжка толстая, любимая, да и читает он медленно). Старушка – всё больше Евангелие. Ну, а я – статьи о литературе, ведь у меня нет литературного образования, а решила стать писателем.
В довоенной молодости мои квартирные хозяева, конечно, были видной парой, жили хорошо в этом и сейчас по местным меркам просторном и крепком доме с крытым двором, под крышу которого загонялось целое стадо: коровы, овцы, лошади. Сейчас коза да куры, живущие по зиме в подполье, в «голбце», как говорят тут, и я слышу каждое раннее утро подземельный, сдавленный крик петуха.
Огород немалый спускается к пруду, к реке. Был ещё больше, но урезали железной дорогой. «Как пустили нашим огородом поезда…», – с этой грустной ноты начинает воспоминания хозяйка.
Старика, который был председателем колхоза, в тридцать восьмом году высылали на лесоповал, но неподалёку и вскоре вернули. Война принесла ему медали и орден. Детей у них нет. Кроме приёмного, женатого, непородистого в сравнении со своими этими родителями. Живут старики мирно.
Сейчас зима. Шатунское в глубоких снегах. Осадков здесь выпадает много. Моя комнатка три метра на четыре. Рядом с домом станция, железнодорожные пути. Уходят электрички в Сверединск, скорые поезда спешат туда же. Мучительно бьют на стыках железом о железо, зазывая меня уехать отсюда к Татке. Голос диспетчера кричит на всю округу однообразно: «Седьмой-седьмой, – на третий путь». Слово «путь» – врастяжку с тремя «у»: п-у-у-уть. Закрыв глаза, слышу: поезда гремят, словно трамваи на улицах города…
Сопки, поросшие неправдоподобно дремучими елями, обступили котлован Шатунского со всех сторон. По ту сторону железной дороги – ближайшая гора с лысиной на макушке, где светятся на солнце дюралевые звезды, сверкают зеркалами гранитные обелиски, раскинули руки чёрные кресты. Кладбище на горе… Хорошо ли? И хорошо ли, что именно под этой сопкой пруд, и там летом ловил щурят наш старик?..
Вчера ко мне в окно заявилась без приглашения пронзающая Луна. Она выжигала глаза с нахальством газосварки. Закрыв лицо, притворилась я покойницей для Луны, лишь бы избежать невыгодного для себя контакта, но сама же и вступила в диалог. Ты, Луна, – сказала я ей, – светишь в окно, а мне скоро тридцать лет. Я лежу без сна. Мне холодно. Не по термопричине (в «боковушке» тепло). Вспоминаю недавний разговор: «Надо печататься, это необходимо пишущему. Какой-то непонятный эффект. Только тот, кто печатается, растёт…» Но если не принимают написанное в печать?.. «Этим убивают вас!» Выпалив сие, Грабихин сдёрнул очки, поглядев слепо и растерянно. Вот так-то, Луна… Неужели ты считаешь меня мёртвой? Других объяснений нет, в том числе астрономических. Астрономия – пугающая наука. Памятный с детства учебник с тёмной обложкой, утыканной белыми точками планет. Даже эта простая карта звёздного неба мне кажется аналогом пропасти, куда ненужно заглядывает человек. Пропасть – пропасть – пасть – напасть. Знаешь, Луна, прав Терентий Алексеевич Грабихин, член Союза писателей, автор многих книг: что за напасть – цензура без функций цензуры, но с функцией удушения?
В моих весьма приличных сказках некчему придраться, кроме мировоззрения. Я не пишу непристойностей, у меня нет сцен насилия, я нормальный человек, желающий лишь поведать правду о жизни в изящно-иносказательной манере. Что тут такого, за что бы могла уцепиться настоящая, а не поддельная цензура? Наша зацепится. Она выполняет не свои функции, она охраняет не нравственность, а существующий строй. В моих несмелых сочинениях эта цензура высмотрела ту иголочку, которая может проделать крошечный туннель, какие проделывают жучки-короеды в крепком ещё, но дряхлеющем пне власти. За что такая власть-напасть? «Где ваши светлые рассказы, Лаура Ноевна?» Он – мой первый в жизни рецензент. Он – мой восторженный рецензент моих светлых и чистых рассказов про строительство светлых и чистых панельных домов…
