– А может решил вернутся в тот свой мир, – предполагает Никита, кивая куда-то назад, – Из которого он пришел? С детства помню, как отец не раз рассказывал о том мире, где жил прежде как попасть в наши места.
– Не, не, – решительно мотает головой Саня, – Ты же помнишь, он завсегда при том говаривал, что никогда не был там счастлив и, ни за что не хотел бы возвращаться туда. Не думаю, что сейчас он посчитал иначе.
– Да, да, – соглашается Никита, – Да и кто там его может ждать теперь? Но куда же тогда он мог пойти? Вспомните. Может словом каким обмолвился невзначай. Какой намек был.
Вдруг Алёна вздергивает голову:
– Слушайте! Я, кажется, знаю. Мне вот что только в голову пришло…
– Что? – оба молодых человека с интересом оборачиваются к ней.
– Помните, как мама… – при слове «мама» голос молодой женщины вздрагивает, – как мама говорила, что отец когда то был влюблен в ту дикарку. Ну ты помнишь… – обращается она к брату.
– Ты говоришь о Сакум Аине-Ойе?
– Ну да. – гордо вздернула головой Алёнка, – Вроде так она называла её.
– Ну-у, не знаю… – с сомнением тянет Никита, – Когда это было-то.
– Ты же с отцом не раз и не два ходил к ней, – ревниво выдала молодая женщина, – Только вдвоем и ходили. Когда мать жива была еще.
– Ты что!? С ума сошла? О чём говоришь-то? – понял плохо скрытый упрёк сестры молодой человек, – Да и не к ней одной мы ходили. К лесовикам. Там их много живет. Отец любил мать. Ни разу он не дал мне усомниться в том. Скорее Аине-Ойе была влюблена в отца. Но и она сама тогда была уже замужем.
– Тогда? – подхватила Алёнка, – А теперь?
– Ну, – нехотя признался Никита, – несколько лет назад муж её умер.
– Вот-вот, – настаивала на своем собеседница, – Отец теперь один. У Сокум той, ты сам говоришь, муж умер. Почему им и не встретиться, не возобновить старую дружбу. Кому теперь от того плохо станет? Может отец действительно решил провести старость в стойбище дикарей. Я ведь не в упрек ему, – встрепенувшись, примирительно говорит женщина, ласково касаясь руки брата, – Я ему только добра желаю.
Никита поморщился при слове «дикари», но подумал, что в словах сестры действительно есть смысл. Во всяком случае, другого более-менее вразумительного предположения больше нет. Алена же уже загорелась своей идеей:
– Подумай сам. Он решил, что будет нам обузой, и пошел туда, где его, как он думает, ждут. И где ему, как он думает, будут рады.
– Обузой? Ты считаешь, что отец был бы для нас обузой!?
– Нет, нет. Что ты! Он мог так подумать!
– Алёна, очевидно, ты так позволила подумать ему. Подумать, что станет обузой.
– Нет, нет, нет… Что ты говоришь, Никитушка? – молодая женщина сама испугалась, что слова младшего брата, могло статься, отчасти правдивы, – Нет, нет. Того быть не может! – и она уткнулась лицом в ладони.
Саня себя неловко чувствовал, переминаясь с ноги на ногу. Ему жалко жену, но и в справедливости слов шурина трудно сомневаться. Тесть действительно мог так подумать. Все слишком были погружены в свои заботы и, фактически, оставили несчастного старика один на один со своим горем.
– Ладно, ладно, – успокоил брат сестру, – Прости. Не то, совсем не то говорю. Не по делу. Я и сам не меньше твово виноват. Никогда дома меня нет. Тока о себе всегда думал. Словно у родителей и нет своей души, своих хворей, горестей. Словно им и не надоть слова доброго-то от сына непутевого услышать хоть изредка. Тока о себе, тока о себе… – Никита вздыхает. Он всегда, когда волноваться, начинал говорить на местный манер.
