А ведь Ловелл провел в космосе только две недели. Интересно, есть ли какая-нибудь связь между размером помещения и силой раздражения. Кейнас говорит, что не припоминает каких-либо исследований по этому вопросу, но в целом может подтвердить, что такая связь существует.
Пожалуй, именно «переключением» можно объяснить тот факт, что Джудит Лапьер больше злилась на ИМБП и Канадское космическое агентство, нежели на русского командира, чьи действия и привели к межкультурному столкновению и естественной ситуации «мальчик-девочка». Хотя не исключено, что сотрудники ИМБП действительно вели себя не лучшим образом.
Романенко все еще не может спокойно вспоминать то время: «Люди, готовящие для нас задания, понятия не имеют, что такое жизнь на борту. Тебе говорят бежать к пульту управления, а потом кто-то приказывает переключиться на что-то другое. Но они не понимают там, что я не могу быть в двух местах одновременно». (Именно поэтому космические агентства стараются использовать настоящих астронавтов в качестве «переговорщиков».) В истории советских космических станций Роберта Зиммермана написано, что под конец полета (уже после того как Лавейкин покинул станцию) Романенко становился настолько вспыльчив в разговорах с центром управления, что переговоры с Землей всегда вел какой-нибудь другой член экипажа».
Александр Лавейкин выбрал вариант номер три – обратил весь гнев на самого себя. И в результате – депрессия. Позднее, после ухода Романенко, Лавейкин признался, что были моменты, когда он даже подумывал о самоубийстве: «Хотел повеситься. Но ведь это в невесомости невозможно».
Романенко видит наперед все трудности путешествия на Марс. «Целых пятьсот дней», – говорит он с нескрываемым ужасом. После приземления Лавейкина Романенко провел на корабле еще четыре месяца. Зиммерман пишет, что состояние Романенко стало намного нестабильнее, и работать с ним было все труднее, мол, он все время «писал поэмы и песни» и делал физические упражнения – и только. Я прошу Лену узнать у Юрия об этой фазе его жизни и говорю, что мне очень хотелось бы услышать какую-нибудь из написанных им в космосе песен.
«Хотите, чтобы мы спели? – смеется Романенко своим прерывистым смехом. – Ну, тогда нам нужно пятьдесят грамм виски!» Я извинилась, сказав, что с собой не захватила.
«Ничего, – говорит Лавейкин. – У меня есть. В кабинете». Еще только 11 утра, но я не могу отказаться.
Лавейкин проводит нас по музею, рассказывая при этом о его экспонатах. На каждом экране изображен какой-нибудь гигант советской космонавтики. Чуть ранее в тот же день я ходила в Московский Политехнический музей и обратила внимание, что секции там организованы по такому же, как и здесь, принципу – не таксономия и не биологический подход лежали в их основе, а вещи: дневники экспедиций, ценные экземпляры, почетные награды. Ракетных инженеров представляли их ручки, фляжки, очки и наручные часы.
Зайдя в кабинет, Лавейкин решает поискать в компьютере запись песни, созданной Романенко на борту станции «Мир». На столе практически ничего нет, а на его передней части выдается некое подобие трапа. Лавейкин встает, чтобы открыть мини-бар, достает оттуда бутылку виски «Грант» и четыре хрустальных стакана и ставит их на эту выступающую часть стола. Настоящий бар! В России, оказывается, можно купить стол прямо со встроенной барной стойкой.
