– Кучнее держись!.. Подтянись! – раздался его басовитый голос.
– Что-то я по старости лет не пойму, кто нас нынче ведет, – ворчал Андреев, хитро и молодо глядя из-под капюшона на Гонту.
– Видать, майор ему приказал командовать, – ответил шагавший рядом Миронов. – Наше дело – подчиняться. Если во все встревать, нос прищемят.
– Во-во, – согласился Андреев. – Знал я одного такого из-под Хабаровска. Ему конь копытом нос отбил. Так он этот, как его… гу… гуттаперчевый носил… Сколько он их растерял по пьяному делу! Этих носов-то…
– Ишь ты, – восхитился Миронов. – Это ж денег не напасешься!
– А он зарабатывал. Без носа был, зато с умом… А вот те, которые ни во что не встревают, у тех мозги гуттаперчевые становятся, это хуже.
– Ядовитый ты, дедок, – сказал Миронов.
2
С рассветом Гонта разрешил партизанам отдохнуть, и они заснули в тех позах, которые способно придать человеку лишь крайнее утомление, когда даже обитый железом ящик кажется теплым настилом русской печи.
Отдельно, в можжевельниковом кустарнике, уложив шинель на пружинистые, плотные ветви, спал Левушкин. Гонта тронул его за плечо. Разведчик тотчас же вскочил, словно подброшенный кустарником, как катапультой. Он тряхнул головой, и сон слетел с него вместе с хвоей и листьями, запутавшимися в волосах.
– Пойдешь в Чернокоровичи. Возьми парикмахера: он здешних знает… Если там все в порядке, махнешь с околицы пилоткой. Нам к Калинкиной пуще поле пересекать. На виду у деревни! Так что сам понимаешь.
– Ясно! – Левушкин сунул за пояс трофейную «колотушку» и отправился к Берковичу: – Пошли к родичам, парикмахер!
Тот одернул серую шинель, оглянулся на одинокую тощую фигуру Топоркова:
– Прямо взяли и пошли! Сначала доложусь.
– Не надо, – усмехнулся Левушкин. – Гонта распорядился.
– Тем более!
И Беркович побежал к Топоркову, остановился напротив и даже попытался изобразить классическую строевую стойку.
– Товарищ майор, разрешите отбыть в разведку! – он косил взгляд на стоявшего неподалеку Гонту, догадываясь о сложностях, возникших в отношениях этих двух людей.
Легкая, пролетная улыбка коснулась лица Топоркова, чуть дрогнули края глаз и уголки бледногубого рта.
– Идите, Беркович, – мягко сказал майор.
И парикмахер, круто повернувшись, затрусил за Левушкиным. Вот уже его маленькая сгорбленная фигурка исчезла в кустарнике.
Клочья тумана расползались по холму, как овечье стадо. Лес кончился, впереди лежала темно-серая, перепаханная когда-то, но уже заросшая сорняком земля. За холмом, на берегу реки, темнело несколько десятков изб, а еще дальше, километрах в трех или четырех, начинался новый лес, казавшийся отсюда, с опушки, густым и заманчивым. Но обозу, чтобы дойти до него, требовалось пересечь открытый участок.
– Вон то и есть Калинкина пуща? – спросил разведчик.
Беркович кивнул и, вытянув шею, продолжал вглядываться в крайние дома. Он словно чего-то ждал.
– Молчат, – сказал вдруг он растерянно. – Как ты думаешь, Левушкин, почему они молчат?
– Кто?
– Петухи… Раньше, бывало, за версту слышно… Знаменитые были петухи. Хор Пятницкого так не пел!
– Сейчас многие не поют, кто раньше пел, – философски заметил разведчик.
– Может, спят еще?
– Ничего, – Левушкин сунул за пояс трофейную «колотушку», – разбудим!..
3
Диковинна и загадочна связь великих и малых явлений в мире войны: вот Беркович, сутулый штатский человек, страдающий гастритом, парикмахер, руки которого изнежены от многолетней возни с бриолином и паровыми компрессами, и, пожалуйста, – на Берковиче немецкая офицерская шинель с плеча белокурого обер-лейтенанта из Пруссии, а в руках не машинка для стрижки, а совсем иного рода механизм: тяжелый тупорылый пистолет-пулемет системы товарища Шпагина, скорострельностью тысяча выстрелов в минуту.
