– Нет, говорите! Я понимаю…
Она вдруг остановилась, встала на цыпочки и, следуя извечному женскому неприятию беспорядка, пригладила светлый, беспокойный клок, торчавший на макушке подрывника.
– Вам идет без каски, – сказала она, как будто речь шла всего лишь о модном головном уборе. И рассмеялась.
В этот ранний сумеречный час лицо медсестры казалось особенно юным, незамутненным, свежим, и Бертолет смотрел на него не отрываясь.
«Та-та-та…» – весело, как трель охотничьего рожка, прозвучала автоматная очередь. Это напомнили о себе егеря, любители эдельвейсов.
Зачем пришли они в полесские леса, под это серое, в белую облачную крапинку небо? Та-та-та-та… Большая «охота» началась у егерей. Вылавливают затерявшийся обоз с оружием.
Партизаны остановились. Из зарослей, шумно дыша, выбежал Левушкин:
– Егерьки слева, товарищ майор! Идут цепью.
– Мотоциклов не слыхать?
– Нет. Сыро там… Не пройдут.
– Сворачивай направо. Гонта!.. Вилло, в охранение по правому флангу, Левушкин – по левому!
И обоз ушел с лесной дорожки в лес, где колеса тонули в мягком вереске по ступицы, где было сумрачно и влажно.
Та-та-та… Звонкое лесное эхо подхватило раскат очередей, стало бросать его из ладошки в ладошку, как колобок.
– Егеря справа! Идут цепью широко.
– Поворачивай, Гонта! – крикнул Топорков. – Прямо держи, на север! Андреев и Левушкин, будете прикрывать.
– У Бертолета на возу полтора пуда взрывчатки, – доверительно сообщил Топоркову с телеги Степан. – Вы ко мне переложите… Если окружат, салют сделаем.
– Лежи… Восстанавливай гемоглобин… – сказал Топорков и затем крикнул на трофейных битюгов: – Ну давай! Фор-вертс, шнеллер!
Тяжеловозы пошли бойчее, а следом за ними побежали, помахивая хвостами, колхозные лошадки.
2
Потрескивали в лесу короткие автоматные очереди. Словно где-то там, за осинничком, разгорался гигантский бездымный костер. Невидимое его пламя уже опалило лицо разведчика Левушкина, потемнело оно, сжухлось от предчувствия близкого и тяжелого боя, и лишь глаза светились, как всегда в минуту опасности, хмельно и дерзко.
Безумолчно верещали, пролетая над головой и спасаясь от автоматного треска, сороки и сойки. Неожиданно выскочил из-за кустов заяц, шмыгнул у самых ног Андреева и Левушкина.
– А ведь егерьки и нас, как этого зайца, куда-то гонят, – сказал старик. – Вытесняют! Куда, спрашивается! – Он вдруг настороженно застыл. – Слышишь, Левушкин? Что это?
Равномерное позванивание примешалось к сухим строчкам автоматных очередей. Оно приближалось. Это был пасторальный чистый звук, он противоречил панике, охватившей лес, он казался нереальным.
– Будто на урок сзывают, – прошептал Андреев.
– Мне не надо, – сказал Левушкин и сплюнул. – Я целых пять классов окончил. Мне хватит.
Все сильнее и ближе звонили колокольцем. И вот, выламывая осинничек, прямо на партизан выбежали две черно-белые «голландки».
– Глянь! – изумился Левушкин. – Мясо!
Передняя корова, огромная, с подпиленными рогами, с колокольчиком-«болтуном» на ошейном ремне, остановилась и дружелюбно замычала, словно при виде хозяев, готовых отвести ее в безопасное стойло.
– Видать, от стада отбились… – сказал Андреев. – А может, пастуха убило… Всех война губит. Пойдем!
Они поспешно зашагали по мягкому вереску. Выстрелы приближались. «Голландка», покачивая полным выменем, потрусила за партизанами, следом побежала и телка.
Все глубже в лес загоняли партизан егеря. Начались топкие места. Голые, чахлые осинки стали и вовсе низкорослыми, скрученными от своего древесного ревматизма. Появились мохнатые и высокие, как папахи, кочки, украшенные красными глазками созревшей клюквы, и черные, зловещие окна стоячей воды.
