Однажды взрыв прогремел совсем рядом. С потолка «щели» с сырым шорохом посыпалась земля. Утром оказалось, что окно комнаты, заклеенное крест-накрест, распахнуто взрывной волной. Бомба, упавшая на соседней улице, похоронила древних старушек в неглубокой «щели».
– Все! – сказала мама. – Надо уезжать!.. Она раздобыла три места на поезд в Сибирь. Это называлось «эвакуация». Назавтра папа пригнал полуторку. Мама не успела оглянуться, как Манька уже сидела на чемоданах с Мишкой на коленях.
– Маня! – строго окликнула ее мама. – Ну-ка слезай!.. – Куды? – сделала вид, что не поняла, Манька. – Домой! – разъяснила мама. – Вот тебе деньги и езжай в свою Рязань, домой!.. – Куды? – снова не поняла Манька. – Я к вам нанялась, я с вами и еду! – Куда? – теперь не поняла мама. – У тебя же ни паспорта, ничего… Да и талона на тебя нету. Кто тебя в вагон пустит!.. Манька только крепче стискивала орущего Мишку. – Я шустрая! – нахально заявила она. – Пролезу!..
Вот так и оказалась Манька в нашей теплушке. Мы с мамой разместились на нижних нарах. А наша нянька – под ними. И не высовывалась, пока поезд не тронулся.
Я не буду рассказывать, как мы добирались до Сибири. Как нас бомбили в первую ночь. Как мы лежали в поле, в каких-то воронках. В небе гудели самолеты, что-то сверкало, что-то ухало совсем рядом. А Мишка надрывался ревом. И люди вокруг кричали, что немцы там, наверху, слышат этот крик, у них такие аппараты есть! И что его белое одеяльце с неба видно. И прямо стаскивали с брата это несчастное одеяло. Мама плакала, Манька не знала за что хвататься – то ли за одеяло, то ли за Мишку. Выбрала все-таки Мишку.
– А одеяльце-то было из чистого пуха! – жалела потом мама.
Мы ехали долго-долго – через леса, через горы, переезжали тысячи рек. На станциях к нам приставали разные дядьки, уговаривали оставаться у них в колхозах. – Нет, – отвечала мама, – мы едем в Омск!..
Почему в Омск? Там жили наши дальние-предальние родственники. Седьмая вода на киселе. Но перед войной они гостили в Москве. Мама надеялась, что они нас приютят.
И правда, нас пустила к себе тетя Катя. Уж не знаю, кем она нам приходилась. Но все-таки не чужая. Муж тети Кати и старший сын были на фронте. А младший, Ленька, второй год ходил в третий класс. А еще у тети Кати была корова. И вот чудо: звали корову Маней. – Ну, прям, как у нас в Рязани! – удивлялась наша няня.
Тетя Катя поселила нас в комнате, где была всего одна кровать. На ней спали мама с Мишкой. А мы с Манькой на полу. Первые два-три месяца мама платила тете Кате – как договорились. Деньги присылал папа. Но потом их стало не хватать. Вот тогда мы узнали, что такое сибирская еврейка. От криков тети Кати стекла в окнах звенели. – Капцонес! – шумела она. – Завтра же все вон из моего дома! Чтоб духа вашего не было! – Да мы заплатим! Заплатим! – пробовала угомонить ее мама. – Вот придет перевод… – Ой, держите меня, евреи! – надрывалась тетя Катя. – Хай как серебром вы заплатите! Голодранцы! Враги народа! Нечего было из своей Москвы бежать!
А потом в Москве была паника. И кунцевские родичи всем скопом притащились в Омск: бабка Злата, тетка Рейзл, тетка Фрима и мои двоюродные Жанна и Вера. И с ними мой дядька Сюня, которого на фронт не брали из-за больных мозгов. И все, конечно, втиснулись в нашу комнату. И стало нас всех одиннадцать душ. Тетя Катя аж почернела от злости. Но где ж ей было сладить с таким кагалом.
