Советский пароход уже ждал их на рейде. Дождавшись пароходного гудка о том, что генерал на борту и судно отплывает, Костенко бросил в воду недокуренную папиросу и, натянув на руки перчатки, вновь выбрался на шоссе. Его путь лежал в Германию. Алексей почувствовал комок в горле, глядя на исчезающий в утренней дымке белый пароход, спешащий к родным берегам.
* * *
Летом 1933 года через Житомир проходил эскадрон 30-го кавалерийского полка. Стояло раннее утро, радующее глаз. Блестело солнце на отшлифованных подковами и железными шинами булыжниках мостовой, цокали о камни подковы сытых и справных коней. Серые слепни вились над лошадьми.
К стенам домов жались прохожие. Восхищенными глазами смотрели девушки. Одна из них, худенькая, небольшого роста, в белом платьице, стояла на краю тротуара и прижимала к груди книжку. Солнце просвечивало сквозь ткань, и красноармейцы поедали глазами смутные очертания стройных ног и волнующееся кружево нижней юбки.
Перед девчушкой заплясал рыжий конь. Командир эскадрона, с русым чубом из-под кубанки и в накинутой на плечи черной бурке, птицей склонился с седла.
– Как зовут тебя, красавица?
– Лида…
– А я Иван. Кононов Иван. Буду здесь вечером. В восемь. Жди меня!
Пришпорил коня и умчался догонять эскадрон. Через неделю девушка стала его женой.
На окраине Константинополя, в маленьком грязном домике с дырявой кровлей и разбитыми окнами, жил генерал Белой армии Яков Слащев, еще при жизни ставший легендой Гражданской войны. Победитель батьки Махно. Командир крошечного трехтысячного отряда, отстоявший Крым зимой 1920 года. Дерзкий и отчаянный генерал, повздоривший в эмиграции с самим Врангелем и разжалованный им в рядовые. Он покинул Крым на последнем военном корабле, успев перед этим буквально впихнуть на уходящий в Стамбул пароход жену с грудной дочерью. Для него все уже было кончено. От былой славы белого генерала остались только воспоминания. Несколько истрепанных фотографий, старый офицерский наган с поцарапанной рукоятью, да совсем не толстая тетрадка в коричневом коленкоровом переплете со стихами собственного сочинения.
Я не знаю зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в вечный покой…
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника
Обручальным кольцом.
Закидали их елками, замесили их грязью
И пошли по домам под шумок толковать,
Что пора положить бы конец безобразию,
Что и так уже скоро мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги – это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной весне…
К дому Слащевых вела грязная, посыпанная гравием тропинка. Маленький двор. Темная, вонючая лестница, ведущая наверх. Перед крыльцом хибары пронзительно воняло мочой. Местные обитатели предпочитали справлять нужду тут же у крыльца, а не тащиться через весь двор в загаженный нужник.
Генерал с женой и дочерью жил на жалкие гроши, вырученные от выращенных и проданных на базаре овощей. Он пытался разводить домашнюю птицу, но прогорел. Его проклинали красные и белые, сторонились бывшие союзники. Верными ему остались лишь несколько офицеров. Лежа на металлической кушетке, генерал читал эмигрантскую газету. Она была шуршащей на ощупь и пестрела сообщениями о жизни соотечественников:
