– Не нужно злиться, Роберт. Хорошо, что ты пришёл, мне было бы одиноко без тебя. Посмотри, какой вечер, как фонари горят, мы вместе, разве это не хорошо?
– Хорошо, – тихо сказал я.
– Вот видишь, – она снова опустила голову мне на плечо. Я повернул голову и почувствовал запах её волос.
Больше я ничего не помню.
Глава V
Через несколько дней после этого, по-моему, второго июня, мы с её родителями были на выставке Альфреда Бухгольца – знаменитого во всей Европе коллекционера и владельца галерей. В нашем маленьком Крауфенбурге он, конечно, не появился, поэтому мы поехали во Франкфурт. Впервые я покинул родной город и сразу оказался на большой выставке. Там висели работы Каспара Давида Фридриха, Рембрандта, Дега. Я был поражён величиной картин, которые раньше видел только в мелких репродукциях.
После выставки Айхенвальдов пригласили на банкет, и я пошел с ними. Полвечера я ходил в окружении богачей, а когда увидел Бухгольца, то поразился его величественной фигурой, умным и глубоким взглядом. Он общался с отцом Марлен, и я случайно подслушал, что через неделю они уезжают.
К моему удивлению, Марлен не говорила мне об этом раньше, может, она не знала, оправдал я, но она также не говорила, куда они переезжают.
«Появились дела, вынуждены уехать» – единственное объяснение, которое я от неё получил, но сказанное таким холодным тонов, будто я причина всех её несчастий.
Последнюю неделю мы почти не общались. Она не выходила, а дворецкий, который уже собрал вещи, говорил, что «госпожа занята отъездом». Я не мог объяснить себе её такого поведения, и мне становилось плохо от этого.
Прощальной встречи у нас не было. Она уехала незаметно и, как я понял позже, раньше запланированного. В тот день, когда я узнал, меня знобило, болела голова, а вечером поднялась температура. Я не мог поверить, но ещё больше я не мог понять, почему она не попрощалась. Больной и взволнованный я лежал в своей комнате, вспоминая нашу первую встречу.
На следующий день я получил письмо – то самое необходимое объяснение. Я надеялся узнать, что это была просто глупая шутка и что она, назвав новый адрес, ждёт меня. Но письмо гласило другое:
Привет, Роберт!
Я нарочно не говорила тебе, куда мы уезжаем. Хочу сказать спасибо за проведённое время в Крауфенбурге – мне было бы очень одиноко без тебя, а одиночества, ты знаешь, я не выношу.
Мы больше не увидимся, Роберт. Я быстро поняла, кто ты в обществе и какое значение я для тебя имею и пользовалась этим.
Поначалу мне было тебя жаль – никто не понимает, бедный мальчик-художник, чьё увлечение никого не трогает. Но позже жалость переросла в презрение. Ты слишком сложный, со своими наивными идеями и надеждами. Однако, по правде говоря, порой, твоя мечтательность меня забавляла. Оттого и блестящие, смотрящие на тебя глаза, которые ты так часто принимал за заинтересованные или влюбленные, но они еле сдерживались от смеха.
Тебя никто не поймёт, Роберт Крамер. А твои картинки никому не будут нужны.
Adiós para siempre,
Марлен
Я поверил человеку, отдал ему большую часть себя, а её растоптали, порезали и сожгли. Что теперь думать? Меня обманули или это я жил в обмане собственных иллюзий? Не знаю. Не знаю, как и то, чему верить теперь. Я спрятался в себя, в свой панцирь и пообещал себе больше никому не доверять и не открывать своей искренней и хрупкой души.
Эта перемена отразилась и на моем искусстве. Из-за потрясения я рассуждал искусственно – без чувств, но и без рассудка, а как-то интуитивно, словно во сне, который забудешь, пробудившись. Во мне как в художнике больше не было души. Теперь я писал не признания, а просто деревья с небом. В тот момент я поставил себе цель стать известным художником, будто назло Марлен и думал, что стандартные, незамысловатые сюжеты, популярным стилем приведут меня к этому.
