Когда через полчаса Эдик вернулся в квартиру, стол на кухне оказался заваленным какими-то папками и бумагами. Владилен Феликсович, по-видимому, успел еще пару раз приложиться к графину. Он смотрел на молодого человека мутными глазами. Свекольников открыл и поставил перед клиентом банку огурцов. Тот сразу просветлел и заулыбался.
– Знаешь что это? – изрек он и помахал в воздухе цветастой бумажкой. – Не знаешь.
– И что это? – раздраженно спросил Эдик, не переставая выкладывать из пакетов покупки. – Декрет о мире?
– Опять шутите, – старик хитро прищурился. – Это завещание на квартиру на твое имя!
Эдик перестал выкладывать и замер. Теплая волна окатила его изнутри. От внезапного восторга желудок сжался, дыхание остановилось. Неужели сбылась вековечная мечта социального работника?
– Черновик, – продолжал дед, довольный произведенным эффектом. – В моей жизни всегда было много людей – коллеги, друзья, родственники, но так случилось, что многие умерли, а кто жив, так забыли обо мне, и больше никого нет. Никого, кроме тебя, Эдик. Недавно, недели три назад, я решил тебе квартиру оставить, даже начал составлять завещание. Пишу и думаю: «Замечательный же молодой человек, умный, красивый, порядочный, так заботится обо мне, старается. Мне-то уже недолго осталось. Вот умру я, а ему еще жить. Сделает ремонт, женится, заведет детишек. Будет кому за мою душонку свечу поставить. Глядишь, появится шанс в рай попасть», – он подмигнул Эдику и пригубил коньяк. – Вообще-то я атеист.
Молодой человек, не дыша и не меняя остановившейся позы, кивал вывернутой на сто восемьдесят градусов головой каждому утверждению своего подопечного. Лицо его пошло алыми пятнами. Старик продолжал:
– Наша работа и служба – сплошь интриги и сплетни, подковерная борьба и движение вверх по головам. Всю свою жизнь я мечтал относиться к кому-то искренне и чисто. Чтобы можно было не подозревать подлости или двуличия. Так хочется открыть душу, просто верить и доверяться, истосковалась душа по свету и бескорыстию. Понимаете меня, юноша?
– Отлично понимаю вас, дорогой Владилен Феликсович, замечательно понимаю! Я, знаете ли, и сам нередко думаю о душе в разрезе именно бескорыстия и…
– Ну вот. Размышляю себе таким манером и понимаю, что если подпишу завещание, то не смогу уже не подозревать вас. Обязательно же заползут сомнения. Так? Начну про отравленную пищу думать, ядовитые лекарства или просто про ледоруб в голове, как у Льва Давидовича. Царствие ему небесное! Потеряю аппетит и сон, установлю дополнительные замки. И не станет у меня единственного, преданного друга на склоне дней. Вы же разрешите мне называть вас другом? Человек так устроен – только начнет подозревать, сразу весь мир перевернется. Привидится такое, чего и выдумать нельзя. А наше поколение знало доносы друзей, репрессии и сталинские лагеря. Про Павлика Морозова читали? У нас нервы расшатаны. Понимаете? Ничего вы не понимаете! Одним словом, передумал я завещание составлять. Согласитесь, настоящий друг дороже любой квартиры! Не будет никакого завещания. Ради вас же и передумал. Помните? «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». Хоть я и атеист. Если вы умный человек, а у меня нет ни малейших сомнений, то вы мне еще и спасибо должны за это сказать.
Как пораженный молнией, Эдик продолжал стоять с открытым ртом. Алые пятна на лице остановились и стали угасать. За те несколько секунд, что старик произносил свой монолог, он успел в общих чертах наметить, как распорядится миллионами, как объяснит друзьям, что сделки не будет, и где он проведет отпуск после ухода Бабина в лучший из миров. Вместо «спасибо» Свекольников подошел к столу и опрокинул в себя рюмку. Сразу налил другую и отправил вслед.
