Поэтому наша с вами главная задача, как писателей и читателей, защитить и отстоять наше духовное пространство, наработанное веками, осознанно и навсегда утвердиться в своих взглядах, поставить заслон разрушительным течениям в общественном сознании. Быть защитником дорогого.
Мировоззрение материально. Совокупность мировоззрений – сила. Есть правило общей молитвы: созидающая сила духовного единения в том, что совместная молитва во много раз сильнее и действенней молитвы, прочитанной каждым по отдельности.
1.
Енисей я впервые увидел в 1974 году в начале июня месяца в Тувинской столице – городе Кызыле, где река собирается в трепетное мутное тело из двух горных притоков Каа-Хема и Бий-Хема. Там же омылся я в желтоватом его холоде, ещё не зная, что остальная жизнь так и пройдёт в этой воде.
Древними каменными глазами смотрят горы на слияние двух Енисеев. Степные склоны терпко и душно пахнут полынью, кустики которой, как ёжики, пятнисто покрывают округу, и запах этот, кажется, пропитывает самоё слово Тува. Небывало стойким и пронизывающим ароматом исходит растеньице, измученное летним испепеляющим зноем, зимним жоговом морозного ветра. Так бывает иссушенный жизнью человек поражает своей стойкостью, сохлой горечью смысла.
В далёкую и светлую ту пору края стояли теснее и крепче касались друг друга плечами. Да и учителя делали для нас всё, чтоб мы развивались, двигались, впитывали запахи удивительной нашей земли. Зная мою книжную, картовую одержимость Сибирью, учительница моя по биологии Галина Анатольевна отправила меня со своими знакомыми в противочумную экспедицию на юго-запад Тувы, в посёлок Мугур-Аксы.
Добирались мы в Кызыл из Абакана на автобусе по Усинскому тракту – ещё старому, в прежнем очерке перевалов. Заезжие дворы, КрАЗы, «Колхиды» с полуприцепами, борщи, сметана и компоты в гранёных стаканах, шоферюги с подносами… Выехали ближе к вечеру, и помню, вдали по правую руку проплыло Шушенское за плоским полем, и дальше от Танзыбея по мере сгущения сумерек стала завязываться и восставать горная таёжная плоть. Таинственным образом связанная с сумерками, она поразила отвесным надвиганием сопок, чёрной густотой тайги, ночной массой кедра, елей, пихт. В городе я часами глядел на карту Сибири. Горы были смугло-коричневые, пеклого крепкого цвета, и я так и представлял места – порой голые, коричневые с одинокими картинными деревьями, как на книжных иллюстрациях… Лесистость оказалась внезапной и сплошной, тайга если уж подступала, то облепляла каждую сопку с немыслимой густотой, и тесня, надвигалась, боролась за каждый метр обочины.
Когда начался первый перевал, Кулумыс, стали хорошо слышны все переключения передач, тона двигателя, которому вдруг стало трудно в упор. Автобус ехал на первой передаче медленно и натужно, и когда разворачивался на петле, то утыкался фарным светом в скалистую стенку с кедровыми корнями. Переключение, разворот, и длиннющий «Икарус-66» еле помещается на площадке, снова разворот – и снова вверх по петле. И снова натужная работа на первой, пешей передаче и заползание на петлю. Становилось всё кромешнее, и горы ближе и выше подступали чёрными стенами и сильнее мешались с ночью. Наваливался сон, какие-то отрывки картин, мучительная борьба – и со сном, и с этими образами небывалого, восхитительного въезда в Саяны.
Потом я задремал. Помню этот томительный полусон, когда вместе с режущим утренним светом раздался вдруг негромкий голос Эдуарда Леонидовича, начальника отряда: «Он спит, дурак!» (Мол, вместо того, чтоб смотреть.) Дураком быть не хотелось, и я как ни в чём не бывало пробормотал: «А?!»
