– Ничего, управляюсь, – всё так же с улыбкой глядя на старушку, сказал мужчина. – Только вот Таська, помнишь, жена моя, ушла. Но я не сержусь.
– Господь ей судья, – расстилая на тумбе скатёрочку, сказала мать. – Я знаешь чего, сынок, приехала-то? Тебя с собой забрать, к нашим. Совсем в деревне мужиков не осталось, а дом рук требует. Я уже старая, еле-еле с огородом справляюсь. Приезжай… Мне одна радость: схоронишь меня как положено, а то чужие люди на погост понесут… не дело это.
Он ел, держа куски курицы руками, а мать смотрела, как он не может остановиться, по уши утопая в каравае, похрустывая огурцом и снова отправляя в рот куриные грудку, ножку, другую ножку… Лишь когда на скатерти почти ничего не осталось, мужчина остановился и поглядел на мать.
– Рассчитайся на работе, – велела та как о решённом, – берём билеты и поехали.
Мужчина отвёл глаза в сторону:
– У меня денег на билет не хватит – всё за ремонт отдал.
– Есть у меня деньги, – ответила мать, – я свинью продала. Поедешь?
Она глядела на сына строго, предлагая то последнее, за что ему ещё можно было ухватиться. Он был трезв и всё понимал. Сейчас ему очень хотелось выпить, но приходилось что-то решать всерьёз, а он за последнее время вообще разучился думать.
Мужчина поглядел на заскорузлые, коричневые от грубой работы руки матери, на её старенькое платье с выцветшими кружевами (наверное, выходное по случаю приезда), на морщины, избороздившие её лицо, и словно бы нутром почувствовал, как он всё это любит. В этой жизни ничего больше не оставалось, кроме строгих, ждущих глаз матери и тех детских воспоминаний, когда он лежал под одеялом, засыпая, а эти руки, убаюкивая, гладили его, и казалось, будто всё в жизни сложится хорошо.
Он то ли вздохнул, то ли всхлипнул, оценив за короткую секунду, как оно в действительности получилось и как он жил здесь последние десять лет. Потом он уткнулся в ладони матери, зажмурившись, как раньше, а когда поднял лицо, возвращаясь сюда, в нынешнюю свою бытность, то сказал лишь одно, но самое важное для них обоих слово:
– Поедем.
В коридоре коммуналки громко ссорились соседи, а здесь, в этой комнате, стояла такая тишина, какая бывает, когда от счастья можно ничего вокруг не замечать. Мать смотрела на сына, который до неузнаваемости постарел в этом городе, а тот что-то говорил, рассказывая истории, по большей части о ком-то, не о себе, и в ответ материнский взгляд дарил ему то, чего он лишён был с тех пор, как уехал.
Наступала пора возвращаться.
К себе самому.
Эх-ма!.. Водка была холодной и вкусной.
Мы сидели в бане, снятой на целый день, за деревянным столом в зале с камином. Из буфета уже принесли закуску, остальное планировалось на потом. Водку мы взяли с собой, охотничьи колбаски нам должны были пожарить позже – в общем, мы удобно расположились в мягких креслах и отдыхали, попарившись и приняв по рюмочке. Отдых был вполне заслуженным.
Мы – это три сорокалетних топографа-геодезиста, которые только что выполнили крупный заказ, разделив и оформив под кадастр бывшие земли Министерства обороны. Двое из нашего состава – начальник группы, в просторечье Ваня, и я – были плотными и мохнатыми во всех местах мужиками, носившими бороды и работавшими в основном в поле. Третий, Жора, наоборот, был худым, высоким и гладко выбритым. Он имел дело с геодезическими архивами и выполнял чудовищную по сложности работу. Вчера мы сдали бумаги заказчику и получили причитающиеся нам деньги, в честь чего и была организована баня.
