Очередь - страница 4

У домика сбились в группку несколько энергичных молодых людей, так сказать, оргкомитет. Они-то и решали все вопросы.

– Я думаю, товарищи, чтоб проще следить за очередью, за порядком, разобьемся на сотни.

– Точнее?

– У каждой сотни – свой организатор. Он следит за порядком, проверяет, держит список. Наделен не державной, но общественной властью.

– Это правильно. Чтоб очередь не расползалась. Чтоб не занимали место и не уходили невесть куда. Чтоб все постоянно на виду были.

– Разумеется. У сотенного списочек, и он с помощниками – их тоже выберем – время от времени неожиданно будем проверять.

– Правильно. Скоропостижно.

«Вот этот врач», – решила Лариса, прислушавшись к речам отцов – пионеров очереди.

– Если кого-то не оказалось на месте, вычеркиваем. Все дружно одобрили.

– Значит, есаулы будут… – не выдержала Лариса. Никто не отреагировал на ее неуместный, разумеется, юмор.

Лариса подумала о Стасе. Он бы, конечно, что-нибудь ввернул. Вспомнил бы, как принято у их поколения, Остапа Бендера, вернее, его родителей – Ильфа и Петрова. Может, вспомнил бы митинг, посвященный открытию в городе первой трамвайной линии. Стас оценил бы Ларисину реплику: «В толпе внезапно послышался громкий смех Остапа». Это в ответ на речь одного из отцов города: «Трамвай построить – это вам не ешака купить». Действительно, слова Ларисы были сродни одинокому смеху Остапа.

Никто не отреагировал. То ли не обратили внимания, не расслышали, то ли не до юмора им было в столь ответственный момент.

– Вычеркиваем обязательно. – Этот «отец» очереди посуровел, все-таки расслышал, наверное, неуместную реплику неизвестно откуда свалившейся на них женщины. – Значит, так: считаем, и первая сотня сразу же выбирает своего сотенного, затем переходим к следующей группе, сотне. Так? Так. И так далее.

Оргкомитет, инициативная комиссия – как их еще можно назвать? – со списком в руках пошла считать своих людей, так сказать, по головам. Отсчитали сотню – собрание, выборы. И дальше.

Лариса попала в четвертую сотню. Однако уже вечером, при повторном пересчете, недосчитавшись многих, провели быстрое перераспределение, и Лариса оказалась в третьей.

«Хорунжий» их стаи понравился ей. Это был относительно молодой, энергичный человек, работавший где-то в институте научным сотрудником, мужик явно технического склада. Ходил он вокруг своих людей походкой ковбоя из американских вестернов, но когда Лариса впоследствии увидела его в стороне от руководимого им общества, и походка и осанка стали иными. Разве что он немного по-журавлиному выкидывал вперед ноги, перенося свой торс, но уже не покачивал ни широкими плечами, ни узкими бедрами, не сгибал руки в локтях. Здесь, во главе своей стаи, и в обычной жизни он ходил по-разному. Но сравнительный этот анализ Лариса смогла произвести лишь потом, днем-двумя позже.

Вначале был список, бумага. Очередь была потом. Никто не знал, какие ждут их коллизии, и потому на всякий случай не расспрашивали друг друга ни о работе, ни о профессии, ни об общественном положении.

Наступил вечер, и пока совершенно неясно было, как им жить дальше.

Было темно. Топтались люди. Снег интенсивно таял, бежали ручейки, которые могли бы воскресить у этих людей спокойные радости детства, но, к сожалению, никто не наслаждался гонками корабликов в талых потоках. Все находились в предвкушении иных радостей.

Свет прожекторов со стройки падал на домик, который был началом и духовным центром очереди, а от домика черная тень тянулась на чуть уже осевший снег, где он не был затоптан, и на серое месиво, которое уже натоптали люди. Месиво становилось чернее тени на еще не исхоженном, девственном снегу. Окна нового дома светились разноцветными огнями люстр, ламп и опять ставших модными абажуров. На улице, возле исполкома, стояли фонари с ртутными, а может, и не ртутными, может, правильнее их называть люминесцентными лампами – все эти прилагательные не имели для Ларисы никакого смыслового наполнения, а были просто застрявшими в голове звуками, словами. Фонари ярко светили у тротуара, придавая мертвящий оттенок лицам людей, и не излучали почти никакого рассеянного света – как звезды на небе, которые ярко сверкают, но разглядеть что-нибудь не помогают. Как физические тела иль как моральные, душевные звездоединицы, они, звезды, сверкают лишь для того, чтобы хорошо видели их, чтобы обозначить себя в этом мире, а света не дают. И у Ларисы на душе стало холодно от этих фонарей. Как водитель она их тоже не любила, эти лампы.