– Какая причудливая мысль, Роберт!
– Я не знаю, так ли это, я не чувствую уверенности. Никто не понимает ни тайны этого Прошлого, ни условий существования в том мире. Эти воспоминания, эти фигуры и лица, которые так близко, так осязаемы и зримы, что мы находим себя улыбающимися перед пустотой воздуха, где они, кажется, находятся, разве они не реальны и не живы?
– Вы не хотите сказать, что верите в призраков?
– Я говорю не о призраках мертвых, а о призраках прошлого, – воспоминаниях о сценах или людях, независимо от того, умерли они или нет, – о нас самих и о других. Знаешь, – продолжал он, и голос его смягчился до страстной, тоскующей нежности, – фигура, которую я больше всего хотел бы увидеть еще раз, – это ты в девичестве, такой, какой я тебя помню в милой грации и красоте твоей юности. Как хорошо! Как прекрасно!
– Не надо! – невольно воскликнула она, и черты ее лица сжались от внезапной боли.
За годы, в течение которых его страсть к ней остывала, превращаясь в спокойную дружбу, его воображение с постоянно растущей нежностью и мечтательной страстью возвращалось к воспоминаниям о ее девичестве. И самое жестокое в этом было то, что он так бессознательно и безоговорочно полагал, что она не может быть настолько идентична с этим девичьим идеалом, чтобы его частые светлые упоминания о нем даже смущали. Обычно, однако, она слушала и не подавала никаких знаков, но внезапность его вспышки сейчас заставила ее насторожиться.
Он с некоторым удивлением поднял глаза при ее восклицании, но был слишком увлечен своей темой, чтобы обратить на это внимание.
– Вы знаете, – сказал он, – существуют большие различия в том, насколько отчетливо мы можем вызвать в памяти наши воспоминания. Вопрос только в том, каков предел этой отчетливости, и есть ли он вообще? Поскольку мы знаем, что существуют такие широкие степени отчетливости, бремя доказательства лежит на тех, кто докажет, что эти степени не достигают какой-либо определенной точки. Разве вы не видите, что их можно увидеть?
И чтобы подтвердить свою мысль, он слегка положил свою руку на ее руку, лежавшую на подоконнике у окна.
Она мгновенно отдернула ее, и легкий румянец окрасил ее бледные щеки. Единственным внешним следом ее воспоминаний об их юношеских отношениях было почти ханжеское выражение ее лица, которым она показывала, что между бывшим любовником и нынешним другом должна быть проведена грань.
– Что-то в вашем облике, – сказал он, глядя на нее задумчиво, как человек, пытающийся проследить черты мертвого лица в живом, – напоминает мне вас, когда вы сидели в этом самом окне девочкой, а я стоял здесь, и мы вместе считали звезды. Вот! Теперь это исчезло, – и он с сожалением отвернулся.
Она смотрела на его отвернутое лицо с жалостью, которая выдавала всю ее тайну. Она бы не хотела, чтобы он увидел ее как остальной мир, но это было бы облегчением – на мгновение придать своим чертам печальное выражение, которое мышцы лица устали подавлять. Осенний аромат усиливался по мере того, как воздух становился все более влажным, и он стоял, вдыхая его и, видимо, ощущая его влияние, как какой-то дельфийский оракул.
– Есть ли что-нибудь, Мэри, есть ли что-нибудь столь прекрасное, как тот свет вечности, что ложится на фигуры памяти? Кто, однажды почувствовав его, может больше заботиться об обычном дневном свете настоящего или получать удовольствие от его примитивных декораций?
