— Пётр, ну это же… Что скажут люди? — Давид встал и начал расхаживать вдоль окон. А я уже и забыл, как скрипит этот паркет. Так противно, пронизывающе, как февральский ветер. Брат словно нарочно подражал манерам отца, копировал его мимику, высокомерный тон, легкое пренебрежение к остальным. Конечно… Он же был из графьёв… Правда, выяснилось это случайно, и когда старику было за шестьдесят, а то Алку бы сослали в институт благородных девиц, а нам с Яриком дорожка лежала в кадетку.
— Ой, Давид, а не ты ли женился на той, что выбрал папенька? Что-то любви я там бурной не припомню, тот, будучи в глубоком маразме, привел тебе старую деву, а ты готов был на все, лишь бы выслужиться перед стариком,— рассмеялся я, вспомнив тонкогубую серую мышь с бородавкой меж бровей. Страшная, как моя жизнь. Зато из рода весьма дворянского. Кровь, видите ли, голубая! Отец под конец жизни с катушек слетел, а совсем худо стало, когда умерла мама. — И где же твоя жаба? Почему не настрогали детишек с кровью голубенькой?
— Мы развелись, ты же знаешь. Но я всё равно считаю…
— А мне срать, что ты и как ты там считаешь! — откинулся на спинку стула и закурил, даже не поднимая глаз. — На хуй иди со своими причитаниями, лекциями и моралями. А требовать ты будешь талон в районной поликлинике, если ещё раз сунешься в мои дела. Ферштейн?
Давид застыл. Дернулся от матерных слов, которых терпеть не мог, но проглотил. Боялся обернуться, чтобы я в глаза его не смог заглянуть. А мне не нужно было. Я его с детства знаю. Таких нужно держать на виду, в строгаче, и пугать постоянно. Вот и сейчас он дрожит, а сам на прислугу косится, что стала свидетелем его позора. Эх, зря не приезжал, прав был Ярик, тут целый спектакль. Одни только высокопарные монологи чего стоят.
Да нет, не было у меня ненависти к брату. Принятие, смирение. Терпел. Мы его с Яриком не гасили, не били, относились, как к Маугли. Вот только я терпеть не могу, когда на меня смотрят свысока, не имея на то оснований.
— Так, вроде, и ты решил жениться? — этот смертник всё не унимался. Стал ко мне спиной, смотря в даль бесконечно-белого снежного полотна. — И снова Куликовы… Ты, наверное, не знаешь, но спёкся ваш мануфактурщик. Пустой, как барабан. А вот для чего тебе это, Пётр? Свое имя ты уже увековечил, тебя боятся, уважают, трепещут. Часть политиков кормится с твоей ладони, как воробушки, а другая часть мечтает. Ну, так зачем тебе все это? Или, быть может, в этой «сделке» нет делового контекста? Быть может, у тебя появилось сердце?
— Не твоего умишка дело, Давид. Не твоего, — встал, бросил салфетку и махнул охраннику, что топтался за дверью — Вещи соберите, сегодня я буду ночевать у себя дома…
10. Глава 9
Глава 9
Арина
Ноги промокли насквозь. Смотрела на развалившуюся замшу ботинок и рыдала в голос. Брела по узкой тропинке между гаражами и завывала. Мне было плохо, больно, холодно и до ужаса обидно. С каждым днём эйфория свободной жизни таяла, уступая место реальности.
— Куликова! — вопль менеджера кофейни до сих пор стоит в ушах. — Ты уволена!
— Павел Геннадьевич, почему? — стиснула челюсть и застыла у порога, преграждая путь начальнику. Он пыхтел, рассыпал искры ярости, пытаясь испепелить меня взглядом. А я этого уже насмотрелась… За месяц меня уволили из семи мест! Из семи! Ресторан, кафе, кофейня в торговом центре, пиццерия, шаурмичная на вокзале, курьерская доставка! Меня отовсюду выписывали традиционно на третий день… А сегодня это все так осточертело, что я даже с места не сдвинулась. — Почему? Я не опаздывала, не грубила, чаевые в карман не складывала. Так что случилось?
