– Я хочу знать причину, – вяло проговорил Грин Тимофеевич.
– Послушайте… Свидетель, – поднял голову от бумаг Сидоров.
– Значит, я свидетель?! – ухватился Грин Тимофеевич.
– Пока свидетель, – с досадой осадил следователь. – Сегодня пятница…
– Именно, – кивнул Грин Тимофеевич.
– Мы оба спешим домой, – продолжил следователь. – Не будем зря терять время… Итак, вы живете сейчас один?
– Один, – замялся Грин Тимофеевич.
Следователь хмыкнул и произнес:
– Для своих лет вы еще мужчина в соку.
– В томатном соку! – не удержался Грин Тимофеевич.
– Это лучше, чем в березовом, на погосте.
Следователь улыбнулся и задал еще несколько процедурных анкетных вопросов. Что-то пометил в блокноте… Задумался, поводя тупым кончиком ручки по мясистому подбородку, искоса поглядывая на свои записи…
– Скажите, любезный… – Следователь прикрыл глаза.
– Я не любезный! – взъярился Грин Тимофеевич. – У меня есть имя, отчество. И фамилия, наконец.
– Согласен, – мирно ответил следователь – Звучное имя: Грин. Правда, его нет в святцах… Да, ну ладно! Скажите, Грин Тимофеевич, вам известна фамилия Торчинский? – И в ответ на удивленный взгляд Зотова прояснил. – Торчинский! Станислав Игоревич Торчинский
– Торчинский? Известна, – в замешательстве кивнул Грин Тимофеевич. – Торчинский режиссер. Хороший режиссер. Он поставил несколько спектаклей по моим пьесам. Один из них, «Одинокие в раю», замечательно прошел.
– Да-да, я помню. Жена ходила на этот спектакль несколько раз, я помню, – кивнул следователь.
– Торчинский, Торчинский, – покачал головой Грин Тимофеевич. – Он, кажется, попал в кутузку… еще при Брежневе.
– Было дело. Проходил по 88-й статье тогдашнего кодекса, за валютные преступления, – подхватил следователь. – Получил пятерик. Могли бы и расстрелять. Строгие были времена, не то что сейчас, на каждом углу валютчики ошиваются… Торчинский отсидел срок, вышел и затихарился где-то на Севере… Впрочем, вам лучше знать…
– Мне?! – удивился Грин Тимофеевич. – Да я его лет тридцать не видел. После тех «Одиноких» его арестовали… Нет, вру. Припоминаю. В самом начале перестройки он мне звонил, кажется, из Ханты-Мансийска… Черт знает, где эта дыра… Сказал, что бросил сцену, занялся каким-то бизнесом…
– И весьма преуспел. – Следователь Сидоров откинул себя к спинке кресла.
Грин Тимофеевич смотрел на дряблый его кадык, что выполз из растянутого ворота водолазки.
– Весьма, – повторил Сидоров, – вплотную подвел себя к статье о незаконном предпринимательстве. Отсюда вытекала и статья потяжелее: организация и содержание притонов, вовлечение в занятие проституцией.
– Ай да Стасик! Просто не верится. – Грин Тимофеевич хлопнул себя по коленям. – Даже та история с валютой огорошила всех, кто его знал. Помнится, я и на суд тогда не пошел. А теперь предпринимательство в каком-то Ханты-Мансийске, у черта на рогах…
– В том Ханты-Мансийске он только налаживал дела. Заработал начальный капитал. Основной бизнес был здесь, в Питере. Под колпаком крупной преступной группировки.
Следователь уперся локтями о столешницу и положил тяжелую голову на сцепленные замком пальцы. Его бледно-кофейные глаза, не мигая, уставились куда-то мимо Грина Тимофеевича, на серую стену.
Чувство превосходства человека, уверенного в своей правоте и невиновности, владевшее Грином Тимофеевичем до сих пор, уступило тревоге и беспокойству. И нарастало с каждой минутой молчания следователя.
