Одинокий странник (сборник) - страница 14

. – И ныне напор быка лишь спотыкуч, и вот теперь серьезный герой матадор выходит на убийство, а оркестр издает один бум-шварк по басовому барабану, становится тихо, как тучка солнце застит, проходя, слышно, как в миле оттуда у пьянчуги бьется бутылка среди жестокой испанской зеленой ароматной местности – дети медлят над tortas[5] – бык стоит на солнце склоненноглавый, хватает ртом воздух жизни, его бока на самом деле трепещут о ребра, плечи его в колючках, как у Сан-Себастьяна. – Тщательно упершись ногами, матадорский юноша, довольно храбрый сам по себе, приближается и чертыхается, а бык переворачивается и идет, припадая на шатких ногах, на красный плащ, заныривает, мажа кровь лентами гдениесть, и мальчишка попросту помогает ему ныркнуть в воображаемый обруч и описывает круги, и зависает на цыпочках, коленками вовнутрь. И Господи, я не хотел видеть, как его гладкий тугой живот опроповедовало каким-нибудь рогом. – Он снова всплеснул своим плащом быку, который просто стоял и думал, «О почему ж не могу я пойти домой?», а матадор подступил ближе, и вот животное собрало в кучу свои усталые ноги бежать, но одна нога поскользнулась, взбросив тучу пыли. – Но он нырнул и отметнулся прочь передохнуть. – Матадор набросил драпировку на шпагу и призвал смиренного быка с остекленевшими глазами. – Бык навострил уши и не шевельнулся. – Все тело матадора ожесточилось, как доска, что трясется от топота множества ног – в чулке его проявилась мышца. – Бык ринулся на жалкие три фута и развернулся в пыли, а матадор выгнул спину перед ним, как тот, кто гнется перед горячей плитой достать что-то с другой стороны, и вбросил шпагу на ярд вглубь между лопатками быка. – Матадор пошел в одну сторону, бык в другую со шпагой по самую рукоять и зашатался, побежал было, посмотрел с человечьим удивлением на небо с солнцем, и после этого забулькал – О сходите на это посмотрите, толпа! – Его вырвало десятью галлонами крови в воздух, и та расплескалась повсюду – он рухнул на колени, давясь собственной кровью, и стошнил, и шею изогнул назад, и вдруг весь стал куклой-болтанкой, и голова его плоско брякнулась. – Он все еще не был мертв, выбежал дополнительный идиот и пырнул его воробьиным кинжалом в шейный нерв, и все равно бык вкапывался краями своего бедного рта в песок и жевал старую кровь. – Глаза его! О его глаза! – Идиоты хихикали, потому что такое сделал кинжал, словно б мог и не сделать. – Скорей выгнали упряжку истерических лошадей оцепить и утащить быка прочь, они галопом ускакали, но цепь порвалась, и бык заскользил в пыли, как дохлая муха, бессознательно пнутая ногой. – Долой его, долой! – Он пропал, белые глаза уставлены на последнее, что видишь. – Следующий бык! – Сперва старички залопатили кровь в тачку и унеслись с нею прочь. Возвращается спокойный грабельщик со своими граблями – «Ole!», девушки швыряют цветы на убийцу животных в шикарных панталонах. – А я видел, как все умирают и никому не будет дела, я чувствовал, как ужасно жить лишь ради того, чтоб умереть, как бык, загнанный в вопящее человечье кольцо. —

Хай-Алай, Мексика, Хай-Алай!

В последний день в Мексике я в церквушке у Редондас в Мехико, 4 часа серого дня, я прошел пешком по всему городу, доставляя посылки в почтамты, и жевал конфету со сливочной помадкой на завтрак, и теперь, с двумя пивами подо мной, отдыхаю в церкви, созерцая пустоту.