В детстве, ему было тогда лет шесть, наверное, Саймон поднимался с дядей Николасом в похожем лифте: они собирались пообедать в ресторане на крыше отеля. Дядя Нико был одет с иголочки, Дядя Нико всегда и при любых обстоятельствах был одет с иголочки. Пиджак в крупною клетку, галстук, рубашка, заправленная в подпоясанные тонким кожаным ремнем штаны, туфли из мягкой замши. Дядя Нико сиял, и Саймону казалось, что и он сам тоже отражается в этом великолепии, правда искаженно, как в сияющих никелем стенках лифта. А потом лифт остановился. Это казалось немыслимым, чтобы в таком фешенебельном отеле мог застрять лифт, но это произошло. Саймон громко рассмеялся: «Чувак, ты время останавливаешь, что тебе кажется невозможным в застрявшем лифте?» Клочки смеха превратились в отрывистый лай, дробящий повисшую тишину, Саймон осекся: «Не мешало бы добавить немного эха», – сказал он кому-то. Без эха смех звучал жутковато.
Когда лифт замер, тогда, в детстве, в нем тоже стало очень тихо. Есть разные типы тишины: есть легкая, которой радуешься, как глотку воздуха, есть тишина тяжелая, как земля, укрывшая ватным одеялом гроб, в котором тебя похоронили. Есть стерильная тишина, как сейчас, когда вообще нет звуков. Тогда, в лифте, тишина была гнетущей, у нее был запах потного страха и звук тяжелого прерывистого дыхания. В любой тишине есть звук дыхания. Всегда. Мы редко обращаем на это внимание. Дыхание и Время – сестры, теперь Саймон знал это точно.
Дядя Нико ходил по кабине остановившегося лифта, как узник по камере или как леопард в тесной клетке: «Это называется тиковать», – вспомнил Саймон. Потом дядя начал изо всех сил стучать ладонями в закрытые двери лифта и звать на помощь, а потом просто закричал. Он сорвал с себя галстук, пиджак, разорвал ворот рубашки, как будто бы ему не хватало воздуха, и кричал, а Саймон вжимался комком в угол кабины лифта, и не было в его жизни до тех пор ничего страшнее этого истерзанного страхом любимого дяди Нико. С страх мальчика отражался в ужасе дяди Нико, но искаженно. Через некоторое время вернулся звук работающего подъемного устройства, и лифт продолжил плавно подниматься, как будто бы и не было этих минут или часов остановившегося времени в неподвижной кабинке. Саймон встал, подал дяде Нико галстук, помог поправить пиджак. Оба делали вид, что ничего не произошло, но этот страх навсегда спрятался сжавшимся комком в темном углу души Саймона. Наверное, этот угол стал темным из-за страха. «То, на что избегают смотреть, со временем всегда становится темным», – подумал Саймон. Семь этажей. Восемнадцать ступенек между этажами. Сто двенадцать ступенек. Многовато, но идея о возможности застрять в лифте в безвременье приводила Саймона в ужас: «Лучше уж лестницей, надежнее».
С крыши открывался фантастический вид: «Или лучше будет сказать – сюрреалистичный. Или апокалипсический? Может, все вместе?» – Саймон рассматривал город, согнувшись в попытке восстановить дыхание. Замершие машины, люди, птицы. На такой высоте должен был быть ветер. Ветер тоже замер. Саймон подобрал обломок кирпича, оставшийся тут от какого-то ремонта, и попытался его бросить. Камень оторвался от руки и застыл.
Прикасаясь пальцем, Саймон провел кирпич до стены и прижал его к ней: «Побудь тут, от греха подальше, а то еще шлепнешься кому-нибудь на бошку, когда я верну время».
