– Да мы уже всё собрали, – растерянно отозвалась я. – Свидетельство о смерти и другое…
– Ну все равно нужно посмотреть, – настаивала она. – Так где? Вот тут, в секретере? Ага, поняла…
Она тут же углубилась в бумаги. Её тонкие брови, грубо подкрашенные тёмным карандашом, подпрыгивали на бледном лбу, сдвигались и снова расходились.
– А папина квартира, значит, так и стоит без дела? – деловито осведомилась она.
Я пожала плечами. В родительской квартире я не была с того самого дня, как они ушли в свой последний рейс.
– Непорядок, – покачала головой тетя Инга. – Чего она простаивает? Мы же не богачи какие, квартирами разбрасываться. Нужно сдавать… Дедушка, конечно, старенький уже был, соображал плохо, да? Но мы-то с тобой люди умные… – Она как-то заговорщически на меня посмотрела и хихикнула.
Я снова пожала плечами. Мне, конечно же, хотелось наладить с ней контакт, но вот так предать деда, наверное, самого близкого мне человека, согласившись с тем, что он перед смертью выжил из ума, я не могла.
На следующий день были похороны. Как нарочно, погода ещё ночью испортилась. Похолодало, небо заволокло серыми клочковатыми тучами. То и дело начинал моросить мелкий промозглый дождь, и земля на кладбище совсем раскисла.
Эти похороны совсем не были похожи на похороны моих отца и матери. Тогда всё было официально и торжественно – трагическая гибель большого судна, множество погибших, траур городского значения. Смерть же старого боцмана оказалась событием вполне обыденным. Конечно, из порта прислали какую-то чиновницу, которая, сверяясь с бумажкой, произнесла над гробом полагающуюся речь, но в остальном всё было тихо и скромно. Пришло несколько дедовских старых друзей и коллег, парочка соседей, Гриша с матерью и младшим братом Санькой, тетя Инга и я.
Могильщики, курившие в стороне, услышали, что все замолчали, и подошли ближе.
– Ну что, зарывать, что ли? – спросил один из них и обвёл собравшихся взглядом, не зная, к кому конкретно обращаться.
– Да, пора, – отозвалась тётя Инга и вдруг как-то натурально всхлипнула, припав к дедовской груди. – Папочка, милый, как же ты так…
А я всё смотрела на неё и думала, почему же она совсем не приезжала к нему, пока он был жив. Наконец Инга отошла и звучно высморкалась в платок. Рабочие накрыли гроб крышкой и стали его заколачивать. Эти сухие удары отдавались где-то у меня в висках. Я почувствовала, как за моей спиной оказался Гриша, просунул руку мне в карман и сжал мои ледяные пальцы. Затем гроб обвили верёвками, подцепили и принялись, матерясь и покрикивая друг на друга, опускать в могилу.
На крышку с глухим стуком упали первые комья земли. Не в силах оставаться там более, я развернулась и пошла прочь, пробираясь между выкрашенных чёрной, зелёной и голубой краской оград. Гриша немедленно двинулся следом.
Оглянувшись, я увидела, как на месте разрытой могилы вырос свежий земляной холм. Работники повтыкали в землю лопаты, и один из них обратился к Инге:
– Хозяйка, так хорошо бы… это… на помин души, так сказать.
Та тут же ощерилась:
– Нечего, нечего. Вам лишь бы нажраться, алкашня! У меня лишних денег нет. И так на последнее отца хороню.
Поминки проходили в столовой завода, где работала тётя Маруся. Ей каким-то образом удалось договориться, сторговаться за полцены, выкроить последние крохи с нищенской зарплаты. На столе остывали стопки пористых золотистых блинов, все поднимали рюмки и пили не чокаясь. А во главе стола стояла все та же дедовская фотография, перед ней – рюмка водки, накрытая кусочком черного хлеба.
