– Между прочим, алкоголизм, как и всякий «изм» – это приверженность, пристрастие, пусть и болезненное. А токсикомания, наркомания самими своими названиями сигналят о почти полной неуправляемости.
– Что, детка? Какой «изм»? – крикнул Вик из прихожей.
– Любой, – изумленно ответила я, не заметив, что открывала рот.
– Я ушел, счастливо.
Все, если я принялась думать вслух, сопротивляться сомнениям бесполезно. Первое впечатление от кончины Леонида было неискоренимо. «Поля, столь живучи в человеке не культуры, а сорняки ощущений, – напомнила я себе, цепляясь за последний шанс образумиться. – Наверное, твое упрямое неверие – лишь отголосок не улегшихся эмоций. Послушай Вика, погоди, попривыкни. Смерть всегда вызывает протест. У тебя он принял такую вот форму». Напрасный труд. Интересно, как называют психиатры мою манию? Я уже не в состоянии была терпеть бездеятельность. У Измайлова вчера чесались кулаки? У меня сегодня пятки плавились от топтания в кухне. Я рванула на улицу, быстренько намотала обычное количество кругов, ловя влажный, пахнущий поздно зацветшей черемухой ветерок, охладилась под душем и торопливо оделась.
Зазвонил телефон. Секундное колебание – я еще дома или уже нет? Схватила трубку и выпалила:
– Полина. Извините, стою у двери, готовая к выходу по делам.
– После физкультуры или до? – насмешливо справилась Настасья. – Смотри, до инфаркта не добегайся. Ты, когда в себя погружаешься, за дыханием перестаешь следить и ритм с темпом постоянно меняешь.
Инфаркт может случиться исключительно из-за ее неусыпной заботы о моем здоровье. Дочиталась мне своих нудных лекций до того, что я перестала курить перед пробежкой. И часа полтора после держусь. А ей все мало.
– Я уже преодолела трусцой все, что собиралась.
– Тогда почему тон истерический? Как насчет мышечной радости и положительных эмоций?
– Насть, я не ожидала, что позвонишь ты. Думала, минимум сутки от меня отдохнешь.
– Мне положен отдых раз в десять длиннее. И молоко за вредность. Но звонила Ленка. Поль, там драма, трагедия и этот, как его…
– Что? – похолодела от возможного продолжения в мужском роде я.
– Трагифарс! – выпалила Настасья.
– С мелодрамой не путаешь?
– Не издевайся, поганка созревшая. Со мной поедешь или сама? Я до половины третьего в клинике.
Мы с ней собирались сегодня к Ленке, только вечером. Но днем так днем.
– Без пятнадцати три, как обычно, на уровне пятого вагона.
– У меня сейчас грыжа для разминки, а потом кишечная непроходимость.
– С ума сойти. Не представляю. Ни пуха, ни пера, доктор.
– К черту все и всех.
«Капитан медицинской службы, кандидат медицинских наук Олейникова Анастасия Павловна», – уважительно пробормотала я. А ведь ей тридцати нет. Недавно я представила ее знакомому пожилому американцу. Очень уж ему хотелось увидеть кого-нибудь кроме торговок и проституток. Вообще-то, надо было человека с окулистом сводить, потому что у него опасно вылезли из орбит глаза, когда он узнал, что Настасья давно и вовсю самостоятельно оперирует.
– Невероятно, – лопотал потрясенный янки. – Такая юная девушка. У нас ей до тридцати стоять во втором ряду и наблюдать за работой мастеров, а потом еще лет пять ассистировать им.
– Она особо одаренная, – попыталась привести его в чувство без использования нашатыря я.
– Ну и что?!
Пришлось переводить разговор на культурные ценности. Лишь воспоминания о десяти осиленных страницах из Достоевского несколько притупили ужас собеседника перед нашей бедовой медициной.
