– Любая персона доброй воли может совершить увлекательное путешествие в запредельный мир, замечательное еще и тем, что оно продолжается не более тридцати секунд.
Положив сзади руки на живот Анастасии, я взялся за нижние ребра и поднял в воздух невесомое женское тело.
Здесь не место рассказывать, когда, где и от кого я перенял этот древний мрачный фокус персидских дервишей, здесь я хочу лишь рассказать, как развивались дальнейшие ошеломительные события.
– Ах, – очнувшись, сказала Анастасия изменившимся волшебным голосом, – тридцать веков или тридцать секунд? Время исчезло… Я была пудреницей, розой, я участвовала в фотосинтезе… Ах, Мемозов…
Аглая уже встала, чтобы занять ее место, как вдруг вперед рванулся посрамленный Алебастров:
– Дайте-ка я попробую!
Не успел незадачливый юноша и опомниться, как повис в дымном воздухе на железных руках Мемозова. Запредельное путешествие кооперативного факира продолжалось тридцать три с половиной секунды, после чего Мемозов небрежно швырнул тяжелое тело на кушетку и распорядился:
– Нашатырь, спирт, камфора, монобромата!
– Тяжелая, неразвитая натура. Отстал от жизни, и вот результат, – пояснил я Аглае.
– Мемозов, – восхищенно пробормотала хозяйка, приподнимаясь.
– Позвольте-ка мне, – лениво проговорил жилистый желто-жеманный Игнатьев-Игнатьев, приблизился и вдруг схватил меня двумя пальцами за верхнюю губу. Мемозова двумя пальцами за верхнюю губу! Железной хваткой и со страшной болью!
Я попытался вырваться – боль стала невыносимой!
– Этот прием, – лениво пояснил Игнатьев-Игнатьев, – у древних жителей Пасхи назывался «понюшка». Теперь я могу водить гражданина Мемозова по всему городу и показывать знакомым.
Для демонстрации он подвел меня к источнику света и вдруг весь как-то перевернулся, перекрутился, сжал стальными тисками мою руку, бок, часть бедра и голову.
– А этот прием, – услышал я ленивый голос, – в карате называется «вывод нежелательного гостя из дома»…
– Мемозов, – слабела от смеха Аглая, – эх, Мемозов, Мемозов…
Игнатьев-Игнатьев провел меня, провел Мемозова, сгусток всех энергий, через всю квартиру и выбросил на лестничную площадку.
…Целый час я резал простыни и плел из них веревку. Мой гималайский орел Феликс и собака мясной породы Нюра предпочли скрыться. Наконец веревка была готова, я спустился по ней с балкона и повис перед окном Клукланских.
В комнате колебалось пламя одинокой свечи. Не было и следа роскошной снеди. Гости сидели вокруг круглого стола, по которому двигалось блюдце. Игнатьев-Игнатьев читал нутряным странным голосом вроде бы по-турецки:
– Капкас падэ мною! Адын! В вишине…
Аглая смотрела на него большими глазами. Я потерял сознание. Мемозов потерял сознание!
Когда я очнулся, в комнате сиял яркий свет. Гости расположились под люстрой, словно хоровая капелла. С одухотворенными лицами они пели под электрогитару.
Дирижировал очухавшийся свеженький Алебастров. Аглая смотрела на него большими глазами.
Веревка оборвалась…
Вспоминается молодость. В нашей компании было немало славных парней и девчат, будущие архитекторы, писатели, модельеры. Бывало, поем, поем до утра…
Ничем особенным не выделялся среди нас Стас Рассолов. Ну, талант, ну, физическая сила, ну, внешние данные… Никого из нас этими качествами природа не обидела. Одно только было у него особенное, личное, свое – невероятная, жгучая ранимость. Без кожи был человек; разумеется, фигурально, на самом-то деле кожа у Стаса была отменная, хоть подметки штампуй.
