Так чувствуют себя только души умерших, когда уходят из этого мира. Вот они поднимаются и кружат первые девять дней по своему дому. И вдруг понимают, что одиноки. Им не докричаться до живых – дети обливают слезами подушки, муж сурово косится на прикрытое куском материи зеркало, и даже мать, которая вздрагивала во сне от твоих вздохов, не чувствует, что ты – бесплотным облаком – здесь, рядом. Но умершим легче, их души на сороковой день возносятся к другим душам, и одиночество заканчивается. Людмила теперь была как душа, для которой никогда не наступит сороковой день. Ее нет, ее никто не видит, она никому больше не нужна…
Разве что Петру. Он, пожалуй, взял бы ее в советники. Людмила редко сомневалась в том, что именно Рудавин сделал ее калекой. Это читалось в его ясном взгляде, да он особенно и не скрывал. Он сделал ее калекой не только для того, чтобы занять ее пост и пользоваться ею как источником информации. Нет. Он сделал это еще и для того, чтобы унизить ее, растоптать. Достаточно было прочитать досье Рудавина, чтобы узнать, как именно он расправляется со своими соперниками и врагами.
Последние два года, что она провела в этом доме под опекой глухонемых санитарок, почти сломили ее. Жить не хотелось вовсе. Но для того, чтобы уйти из жизни, нужно было проявить волю и желание, а ни того ни другого у Людмилы почти не осталось. Порой, глядя на отвратительную, светящуюся сознанием собственного превосходства физиономию Рудавина, который раз в месяц непременно появлялся в ее комнате, Людмиле хотелось заговорить с ним. Человек умирает от мысли, что он никому не нужен. Инстинкт быть востребованным сильнее гордости и даже здравого смысла.
А кроме Петра – кому она еще нужна? Никому. И это – правильно. Мир принадлежит живым, красивым телам. Как она раньше любила этот мир, эту жизнь!
Пора сдаваться, говорила она себе. Вот явится Рудавин, и она заговорит. Заговорит впервые за три года. Теперь ей казалось, что слова, произнесенные вслух, имеют почти магическую силу. Нужно заговорить, и тогда смертельная тоска, от которой некуда деться, отпустит, отступит. Решено, она заговорит сегодня же. Скажет немного. Может быть, просто попробует голос.
Людмила услышала за дверью шаги и замерла. Шаги были так не похожи на мягкое шарканье шлепанцев санитарок. Но это был и не Петр. Людмила потянулась, устроилась на подушках, вытянула шею, чтобы слышать отчетливее. Но напрягать слух не потребовалось. Раздался вскрик, стон, потом – возня. Что-то тащили по полу. Она могла поклясться, что – тело. Неужели она и Рудавину больше не нужна? Похоже, за ней пришли и начали убирать свидетелей. Все правильно, сама бы поступила точно так же, будь она на его месте. Значит – конец. По ту сторону двери по полу протащили еще одно тело. Она должна приготовиться и встретить свой конец достойно. Она должна…
И вдруг на нее обрушился целый водопад чувств, которые она все эти годы пыталась задавить мертвой и холодной логикой. Она поняла, что хочет жить. Пусть калекой, пусть всю жизнь не выходя из этой треклятой комнаты, но только – жить! Хочет до одурения, до того, что готова продать душу дьяволу.
Тем временем неуверенные шаги приближались к ее комнате. А жить хотелось все сильнее! Нужно… Ничего ей не нужно, кроме жизни! И она не отдаст ее просто так! Ну же! Дверь отворилась…
Когда он вошел, она чуть не закричала. Зажала себе рот обеими руками, и глаза ее забрызгали его разноцветными искрами. Он подошел к ней, сел рядом на пол.
