Я еще тогда спросил его по поводу алиментов:
– А сколько же у тебя детей?
Он как-то неуверенно пожал плечами.
Ко мне он относился нежно. Никогда не предъявлял никаких претензий. Когда я, мыча и путаясь в выражениях, объяснял ему, почему очередной его опус никогда не увидит свет, он говорил так:
– Понимаешь, просто ты интеллигентный человек. А я нет. Я бы просто послал их всех… Но ты так не можешь, и я уважаю это.
Однако найти ему применение в «Вожатом» все-таки поначалу было трудно. Шарады, загадки, сценарии для агитбригад постепенно отпали, и вот тогда я нашел для него тему, письмо для командировки с последующим написанием очерка.
Мальчик собирал макулатуру вместе со всеми, но конкретно именно его макулатуру почему-то не приняли или засчитали ему меньшее количество баллов. А он, видимо, собирал эти баллы, чтобы получить какую-то грамоту, а после грамоты – поездку в Москву или в Артек.
Я решил, что Тимошин прекрасно знает, как писать эти корреспонденции о равнодушных чиновниках и искренних детях.
Игорь страшно загорелся.
– Я потом напишу пьесу! Понимаешь? Я напишу детскую пьесу, и ее поставят в ТЮЗе! Во всех городах!
Он быстро оформил командировку и поехал в этот далекий город.
Вернулся Тимошин какой-то серый, потухший и в глаза не глядел.
– Что случилось? – спросил я.
– Да ну, тухлая история… – вяло ответил он. – Я-то думал, что мальчик честный, а он сам хитрожопый бюрократ, не понравился мне. Только о баллах и думает. Нет героя – нет пьесы, понимаешь? Ну и потом… – еще более мрачно продолжал Тимошин. – Комсомольцы эти… Вот же скотское племя, как я их ненавижу.
Выходя из кабинета, он оглянулся, сурово кашлянул своим густым басом, и сказал:
– Слушай, если тебе будут что-то писать или звонить оттуда, гадости про меня говорить, ты не верь. Это все неправда.
Я слегка похолодел, но потом обо всем этом благополучно забыл.
А утром секретарша главного редактора попросила меня привести Тимошина в приемную. Я вызвал его по телефону, предчувствие меня не обмануло.
– Пусть ваш автор сначала один зайдет, – вежливо сказала секретарша.
Тимошин позеленел и толкнул дверь плечом.
Вышел он из кабинета довольно быстро и, не глядя на меня, пошел по коридору к лифту.
Главный редактор сидел взволнованный и заметно покрасневший.
– Он вообще кто? – резко спросил он.
– Мой автор, – примирительно сказал я. – Творческий человек. Они все странные. Вы же знаете.
– Ну так вот, я не хочу больше видеть его нашим автором. Он позорит редакцию своим поведением, – сказал главный и пододвинул ко мне письмо на бланке обкома комсомола.
В письме говорилось о том, что Тимошин в командировке вел себя безобразно, развязно, грубил секретарю обкома, привел в номер гостиницы постороннюю женщину, и после него там осталось много бутылок из-под спиртного.
– Ну ладно, – сказал главный, немного отдышавшись. – Это все ладно, бывает. В комсомоле тоже не ангелы работают. Но почему он так себя в редакции ведет? Он что, ненормальный, что ли?
Наутро Тимошин позвонил.
– Так ты чего, послал его, главного редактора, что ли, я не понял? – спросил я его.
– Конечно, нет! – заорал он. – Вел себя тише воды, ниже травы. Но он же чудак какой-то! Как ты с ним работаешь? Солдафон, блядь.
Что на это ответить, я не знал.
– Ну так чего? – уже тише спросил меня Тимошин. – Меня больше в журнал не пустят?
– Да нет, почему… Приходи.
* * *
– Знаешь, – сказал мне через много лет Лева Яковлев, с которым мы сидели в буфете Центральной республиканской детской библиотеки (РГДБ), – я сразу понял, что в смысле литературном он как-то не очень. Но я поговорил с ним буквально три минуты и понял, что это мой человек.
